ГОЛОД…

СТРЕЛЕЦКОЕ ВОЙСКО В ГОРСКОЙ ОСАДЕ

(Продолжение. См.: http://starodymov.ru/?p=28161 )

с. ТАРКИ

Маматов

Декабрь 1604 года

Всё мерзостно, что вижу я вокруг…

Вильям ШЕКСПИР

Ветер привычно завывал, гнал в лицо колючую снежную крупку, выдавливал слезу из глаз. Он дул, казалось, отовсюду, замысловато меняя направление, стараясь забраться под одежду, дотянуться до нежного человеческого тела.

Логвин плотнее запахнулся в добротную удобную доху, добытую в ауле, захваченном накануне. Сегодня ему мороз уже нипочём. И это как-то смягчало горючий стыд, который, как казалось ещё совсем недавно, прочно обосновался в душе. Как ни суди, а себя оправдывать проще всего.

…Старик, с которого Логвин эту доху стягивал, сидел неподвижно, вроде как безучастно, будто происходившее не имело к нему никакого отношения. Зато старуха пыталась не допустить разбоя, цеплялась за меховую одёжку, визгливо кричала что-то на своём языке, плевалась в сторону Логвина… Почему-то запомнился крепкий жёлтый зуб, одиноко выпиравший меж морщинистых, не по-бабьи заросших редкими волосами  губ древней старушенции.

- Простите, люди добрые!.. Замерзаю… – пытался оправдать Кривоустов свой безобразный поступок.

Наконец, поняв, что добром дело не кончится, озлившись, хлестнул бабку плетью. Наверное, перестарался сгоряча. Оборвав визг, старуха охнула, осела на кошму, начала заваливаться как-то боком. Только теперь старик пробудился от своей неподвижности. Резво подскочил к жене, ласково заговорил, силясь поднять её… Логвин сделал было движение, чтобы помочь ему, но напоролся на жёсткий взгляд старика. Понял, что его доброта в этой ситуации неуместна. Неловко потоптавшись, подхватил «трофейную» доху и вышел из сакли вон. И прямо за порогом начал натягивать просторную тёплую одёжку на себя.

На улице всё вокруг густо завалил снег. Его толстый покров лежал всюду – на дорожках аула, на крышах саклей, на навесах, под которыми сиротливо стояли пустые ясли… Аул прилепился к склону горы, и белый покров стлался вниз далеко, до самой бурной речки, протекавшей глубоко в ущелье.

Морозный ветер ударил в лицо. Однако теперь он Логвина не страшил – голову укрывала мохнатая горская шапка-папаха, тело надёжно укутано в уютную доху, которая ещё хранила тепло старческого тела. Шапку он подобрал с земли после короткой стычки с горцами, наверное, потерял кто-то из абреков – так что по этому поводу Логвин шибко не переживал, расценивая как законный трофей.

А вот из-за старика и особенно старухи совесть Кривоустова жгла. Бабку ударить – надо ж, дожил… Однако от холода иначе не спастись, без этой тёплой одёжи ему выжить не представлялось возможным. Тем более, что с каждым днём ветер становился всё студёнее. Внизу, в долине, и уж тем паче близ моря, было, сказывают, совсем тепло. А тут, в горах – студёно… Так что выбор перед Логвином оказался невелик: замёрзнуть насмерть, либо же отобрать что-нибудь из тёплого носимого у местных жителей.

Над ним и так уже в открытую смеялись – что стрельцы, что казаки. Причём, если попервости в большей степени изгалялись именно казаки, для которых жить поживой являлось привычным делом, то теперь уже друзья-стрельцы гребенцов затмили. Почитай всё московитское войско оказалось теперь облачённым в отобранные у местных жителей горские бурки, меховые чувяки, малахаи… Логвин держался едва не дольше всех. Но вот не выдержал и он. Содрал доху со старика,  ударил старуху…

Логвин вдруг со всей очевидностью ощутил, как меняется он на этой войне, как становится жёстче, циничнее, безжалостнее.

Сегодня, на следующий день после этой безобразной сцены, Логвин уже как-то успокоил чувство вины. Война, в конце концов, а ему холодно… Дед с бабкой в доме живут, у очага могут согреться, а ему в горах без дохи никак не обойтись. Без такого грабежа ему просто не выжить. Закон прост: кто сильнее, тот и прав.

А грабили, грабили много. Даже не грабили, а точнее сказать, что просто отбирали у местных жителей всё, что нужно самому. Да и не удивительно! Огромное войско осталось совсем без припасов. И теперь в чужом краю кормиться приходилось именно такими вот реквизициями. При этом у Бутурлина казна имелась, да только само по себе золото и серебро не кормит – местные жители продавать продукты пришельцам отказывались, оправдываясь тем, что скот и хлебный припас находится где-то в горах, а союзники с равнины доставить ничего не могли.

С наступлением холодов многочисленные союзники московской рати оттянулись назад, вернулись в родные степи, к Тереку, а то и дальше, на Кубань. С московским войском остались только казаки-гребенцы, ватаги охочих людей, дружина осетин, да ещё несколько не слишком больших отрядов черкесов, кумыков, волгских татар… Однако и им негде было разместиться, не хватало еды самим и фуража лошадям.

Зимой вести наступление вглубь гор оказалось предприятием невозможным. Всё дороги и перевалы завалил снег. А из низких туч на землю просыпались новые и новые заряды всё того бесконечного снега. К тому же регулярно начинал дуть сильный колючий ветер… В общем, о дальнейшем продвижении и речи не могло идти. Казаки-гребенцы говорили о том же, что зимой в горах войны приостанавливаются именно по причине погоды.

Потому по приказу боярина Ивана Бутурлина принялись укреплять захваченные населённые пункты, приспосабливая их к размещению в каждом воинских команд. Одновременно во все стороны направлялись отряды фуражиров, которым вменялось в обязанность снабжать царёво войско пропитанием.

С одним из таких отрядов и отправился Логвин Кривоустов. Несколько дней он терпел лютую стужу, кутался в свой кафтанчик, да старую потёртую епанчу… И наконец не выдержал…

Очередной аул встретил московитов, как и предыдущие – суровым угрюмым молчанием. Вся округа уже знала, что отряд идёт за продовольствием. Потому кладовые были пусты, под навесами скота не оказалось…

- Попрятали, сволочи, – констатировал Смирной Маматов – стрелецкий сотник, старший команды. – Будем проводить дознание…

Умом Логвин понимал, что это необходимо. Однако вся натура его протестовала против таких действий.

Впрочем, Маматов никогда не привлекал его к подобным акциям – у него подручных хватало и без Кривоустова.

Вот и теперь по аулу пошли стрельцы, плетьми и прикладами выгоняя горцев на улицу, собирая на площади.

- Куда попрятали хлеб и скот? – сурово спросил Маматов.

Его слова бойко переводил казак-гребенец.

Аульчане молчали.

- Спрашиваю в последний раз по-хорошему, – возвысил голос Смирной. – Иначе пеняйте на себя!..

Ответом опять стала тишина.

- Ну, глядите! – потряс плетью сотник. – Я вас предупредил.

Оглянувшись, он мотнул головой в сторону толпы. Несколько стрельцов и казаков, нравом посуровее, пошли по рядам, выдёргивая заложников – кто не понравится, того и хватали. Выхваченные из толпы не сопротивлялись, отходили на указанное место молча, покорно. Странное впечатление производила эта покорность, непривычное. Она казалась гордой, что ли – когда покоряются силе, телом покоряются, но не духом.

За одну девушку попытался заступиться мужчина. Он оказался инвалидом, нога одна короче другой и он сильно хромал… Стрелец его сшиб с ног ударом кулака, да ещё и ногой пнул – другим в назидание.

Мужчин же в аулах не оказывалось почти что совсем. Не вызывало сомнения, что все они в войске Герея. Помимо женщин, здесь остались только мальчишки, да старики, редко инвалиды. Чуждый мир, враждебный, не приемлющий царёво войско…

Несколькими днями ранее Логвин стал свидетелем жуткого случая, который потряс его до глубины души.

В одном из аулов во время проверки некий московский ратник застал в сакле одинокую молодую женщину. Ну и решил с ней позабавиться. Её визг услышали многие… Кто-то из пришлых понимающе ухмыльнулся, кто-то брезгливо морщась, поспешил отойти подальше. Однако в ситуацию не вмешался никто.

Да и то – мало ли на войне случается насилия?..

Логвин уже давно понял, что война снимает с совести человека некие ограничители, он зачастую начинает себе позволять поступки, которые в другое время не позволил бы никак. И это Кривоустов адресовал не только другим, но и себе. Раньше он не позволил бы в своём присутствии сильничать женщину. Однако теперь вмешиваться не стал. Каждый в ответе перед богом сам за свои грехи – на войне это правило действует, как нигде больше. Здесь, на войне, в другом, непонятном мире,  даже сам грех принимал вроде как другую окраску, имел другую природную составляющую. Каждый из этих людей ненавидит пришельцев, у каждой из этих женщин муж, отец или брат, а то и все вместе – воюют против них. И данный факт вроде как в какой-то степени оправдывает и грабежи, и насилие.

Война войне рознь. Только здесь, на Кавказе этот факт понял, осознал в полной мере Кривоустов. Война с ляхами, с литвинами, с татарами воспринималась русскими как нечто вполне естественное, нормальное – повоевали, отобрали город или волость, да и замирились.  Обе стороны в тех войнах знали, что, несмотря на жестокости войны, им и впредь жить бок о бок, торговать, девок у соседей брать в жёны… То есть старались противника победить, но не уничтожить!

Здесь – иное! Здесь местные жители желали именно уничтожить царёво войско – не изгнать, а стереть с лица земли. Не войско в целом, а каждого стрельца. Убить, лишить жизни  всех! И это оказалось ново, непривычно, непонятно.

Между местными жителями и пришлыми людьми лежала пропасть взаимного неприятия. Вроде рядом стояли, на одной земле – а как будто в разных мирах! И это подразумевало, что некоторые законы, которые действовали в привычном мире, тут утрачивали свою действенность.

Сам Логвин сильничать не стал бы никого. Но и вмешиваться в то, что считал неправильным в его мире, не стал. И от этого тоже совесть грызла. Даже не совесть… А осознание, что творится непотребное, что сам он является вроде как соучастником этого непотребства – а поделать ничего не может.

…В саклю, где творилось непотребное, с громким плачем рванулся мальчонка-подросток. И едва он ворвался в дом, плач оборвался-захлебнулся резким взвизгом. А вскоре и русский ратник-насильник вышел из сакли, криво улыбаясь, с каким-то непонятным вроде как вызовом невесть кому вытер клинок сабли, отбросил клок липкой окровавленной шерсти в сторону.

(Немного об убийстве на войне: http://starodymov.ru/?p=23021 )

А через некоторое время ставший привычным шум, сопровождавший грабёж, покрыл нечеловеческий крик. Вернее, конечно, человеческий, но только казалось невероятным, что человеческое горло может исторгать такие звуки… Из той самой сакли вырвалась фигура – фигура, вся объятая пламенем. Метнувшись по двору, весь окутанный языками пламени человек упал, несколько раз дёрнулся и затих. Затих, оборвался и крик боли… Зато поднялся разноголосый вой-причитания женщин аула, которые со всех сторон бросились к дымящимся обгорелым останкам подруги, покончившей жизнь самосожжением…

(О самосожжении: http://starodymov.ru/?p=8141 )

- У них так принято, – угрюмо пояснил Васька Кривоустову. – Обесчещенная женщина поджигает себя.

- Как же она так горела-то… – потрясённый увиденным, растерянно проговорил Логвин. – Прямо вся, с пят до головы…

- А у них тут дёготь горючий прямо из земли выходит. Им, дёгтем, и облилась, небось… У них тут за прелюбодеяние строго… Ежели бабу уличат в грехе, могут камнями до смерти забить… Так что у этой бабы – жизни что так, что этак не было. Они тут верят, что только огнём греховное тело может очиститься…

Когда-то давным-давно, когда Логвин был ещё мальцом, у них в селе девка тоже покончила с собой. Утопилась. Вроде как согрешила с кем-то, а парень обрюхатил, да и обманул, жениться отказался… Её тогда и похоронили за кладбищенской оградой, у самой сторожки божедомца… Так оно топиться – и то страшно. А уж самому огню себя предать!..

Между тем стрельцы и казаки, взявшие на себя роль катов, выдернули из группы аманатов первую жертву. Сейчас начнётся экзекуция – рано или поздно кто-то не выдержит, да и расскажет, где прячут сельчане свои овечьи отары, куда укрыли хлебушек. Сам пытаемый расскажет, или же мать за сына или дочку вступится… Скажут! Куда денутся!..

Кривоустов смотреть на такое не желал. Отошёл в сторону… Завернул за угол сакли…

- Господи Иисусе Христе и пресвятая Богородица! – истово закрестился он, вскинув глаза к небу. – Укрепи дух мой, дай твёрдости!..

Он запнулся, не зная, в чём твёрдости просить… Однако тут же и рассудил, что господь и сам поймёт смятение, которое творится в его душе.

- Православный! – раздался вдруг голос. – Ослобони, мил человек! Век богу буду молить…

Откуда доносился голос, стало ясно тут же. Во дворике, огороженном оградкой, сложенной из дикого камня, виднелась вроде как небрежно брошенная тачка. На самом деле она придавила собой решётку, прикрывавшую яму в земле.

«Зиндан», – понял Логвин.

Подобных ям-тюрем он уже повидал немало. Иногда в них обнаруживались пленные, но чаще зинданы оказывались пустыми, однако хранившими следы недавнего пребывания  невольника.

(О пленных рабах и кавказских зинданах: http://starodymov.ru/?p=327 )

Логвин одним рывком опрокинул тачку, освобождая решётку от гнёта.

- Кто тут? – спросил он, всматриваясь в тьму зиндана.

Руку на всякий случай положил на рукоять пистоля, торчавшего за поясом.

- Свой я, православный, казак с Терека, етить твою в печёнку, – донеслось в ответ. – Вызволи, Христа заради!..

В глубине ямы обозначилось шевеление, смутно белело лицо.

Кривоустов достал кинжал, перерезал свитую из конского волоса верёвку, с трудом приподнял тяжёлую, грубо сделанную решётку, оттащил её в сторону.

- Выберешься сам? – спросил он в полумрак.

- Выберусь… Только спусти мне что-нибудь, – раздалось в ответ. – Оглоблю какую, или бечеву…

Выкарабкавшийся на свет божий человек оказался худ, неопрятно оброс волосом, оборван, однако чувствовалось, что силушкой его господь не обидел, и что силушку эту он сохранил.

- Ну, спасибо тебе! – освобождённый казак низко, до земли поклонился Логвину. – Век тебе братом буду! – по его лицу, по косматой свалявшейся бороде с застрявшим в ней мусором текли слёзы, оставляя за собой дорожки влажной грязи. – Господу за тебя не устану молиться…

Он вдруг не выдержал избранного тона, глаза его мгновенно наполнились слезами. Казак громко всхлипнул, упал на колени, попытался обнять ноги опешившего от происходившего Логвина.

- Браток, спас, родимый…

- Ты что, совсем ошалел, что ли! – отпрянул от него Логвин. – Подымайся на ноги, что ты как басурман…

А сам тоже почувствовал, что у него перехватило горло, что и у самого глаза замутились слезой.

(Об аферистах, которые наживаются на освобождении: http://starodymov.ru/?p=634 )

…Через несколько минут, когда оба чуть успокоились, когда хлебнули крепкой водки из фляжки Логвина…

- Знаю, конечно, – ответил освобождённый казак на вопрос Логвина о том, где искать упрятанное горцами  продовольствие.

Логвин тут же поволок его на майдан, где шла экзекуция. Здесь свистела плеть, раздавалась человеческая разноголосица: сотник Смирной требовал указать, где находятся тайники, злобствовали каты, кричали истязуемые, доносился ропот со стороны избежавших порки…

- Ох, я бы сейчас кой-кого плёточкой бы отходил, етить его в печёнку!.. – с весёлой злобой мечтательно проговорил Тит – так звали освобождённого казака-гребенца.

- Успеешь ещё, – нетерпеливо поторопил Логвин. – Нам сейчас харч – самое важное.

Они протиснулись к Маматову. Со стороны сбитых в кучку местных жителей тональность говора изменилась – горцы опознали своего пленника.

- То-то ж, залопотали по-другому, нехристи, – удовлетворённо подмигнул спасённому Логвин.

Что там и говорить – душу грела мысль, что он освободил православного из плена басурман.

- Залопотали, – согласился Тит. – Но если сила у них окажется – они ж нас никого не пощадят!..

Обозлённый, с красным лицом Маматов оглянулся на них.

- Что тут?

- Да вот, сотник, пленного освободил, – Логвин подтолкнул вперёд Тита. – Он укажет, куда басурмане отару угнали…

- Вот это дело! – обрадовался Смирной. – А то молчат, поганцы…

Отряд сотника Смирного Маматова вернулся в Новый город с богатой добычей. Новым городом по повелению Бутурлина решено было теперь именовать Тарки. Его укрепили – возвели новые стены с бойницами. Пороха и других зарядов имелось в достатке. Ну а теперь, когда вернулись с добычей фуражиры, гарнизон мог встречать зиму, не опасаясь голода.

Однако информация, которую сообщил освобождённый из плена Тит, оказалась такой тревожной, что боярин Бутурлин его призвал для отчёта.

В сакле, в которой остановился воевода, оказалось тесно. Здесь собралась большая часть начального люда. Бутурлины – отец Иван и оба его сына, Фёдор и Пётр, князь Владимир Бехтеяров-Ростовский, полковники Афанасий Благой и Смирной Маматов, Осип Плещеев с сыновьями Богданом и Львом, письменный голова Калина Сузин…

На правах человека, который освободил Тита, сюда же втиснулся и Логвин. Стоял в уголке, смотрел, слушал…

- Рассказывай! – велел боярин Иван Михайлович.

Тит уже знал, о чём нужно говорить.

- Царь ихний, старый Сурхай, помер, – начал он рассказ обстоятельно, по порядку. – На его место стал сынок его Герей. Вояка добрый он, но главное – хитрый, бестия, битву не начнёт, пока со всех сторон её не обдумает, етить его в печёнку. Так вот, он решил пока на вас, на московскую рать то есть, не лезть, потому что вы сильны сейчас. Вот и решил собрать все силы. Черкесов кликнул, крымцев, ещё когой-то… Вокруг крепостей, в которых вы заперлись, установить кордоны, чтобы голодом вас изморить… Ну и чтобы отрезать вас друг друга, чтобы врозь вы остались, по отдельным аулам, да городкам. А в аулах, которые близ крепостей стоят, велел весь скот в горы угнать и всё жито попрятать, етить его в печёнку.

Он ещё что-то продолжал говорить. Однако Логвин слушал уже вполуха. Да что там – не слушал вовсе. Главное было сказано. Голод и холод дело такое – любую силу сломят.

- Что делать будем, господа совет? – когда Тит умолк, спросил Бутурлин.

- Гонца надо слать в Койсу, к князю Долгорукому, – решительно ответил Бехтеяров. – Надо спехом дать знать в Астрахань, что по весне нам подмога потребуется. А до весны тут крепко оборону держать.

Начальные люди загомонили. Каждый старался высказать свою точку зрения по сложившейся ситуации.

Логвин протиснулся к выходу.

Во дворе посмотрел на небо. Оно было ясное, звёздное, морозное… Равнодушное к людским страстям.

(О южном звёздном небе: http://starodymov.ru/?p=22999 )

На душе у стрельца стало погано. Только теперь понял Кривоустов, почему все эти дни ему было настолько не по себе. Наверное, душа его чуткая провидела, что войско московское само, добровольно лезет в западню. И теперь обречено здесь на общую погибель.

Войско может идти вперёд, только имея надёжный тыл. (см.: http://starodymov.ru/?p=16468 ) А здесь за спиной остался только приморский острог с тысячей стрельцов, а за ним – бескрайнее Хвалынское море. И вокруг – тоже море, только каменное, из навек застывших горных хребтов. Хребтов, поросших лесом, и заселённых недружественным народом, который уже начал собираться и снаряжаться, чтобы уничтожить горстку безрассудных пришельцев, сунувшихся сюда без приглашения.

Рядом оказался Тит.

- Так что ж ты на верную погибель бежал из плена, дурилка? -  с досадой спросил у него Кривоустов.

- А мне что так, что этак помирать, – спокойно ответил казак. – Зато теперь я и человек свободный, и помирать господь рассудил среди православных… Сам знаешь – на миру и смерть красна… Ну а даст бог, и парочку басурман, етить их в печёнку, на тот свет с собой прихвачу! У меня к ним накопился счётец – никакой бирки не хватит долговые  отметины нарезать. Вот и поквитаемся…

Они помолчали.

- Знаешь, Логша, что я самое главное понял, пока в полоне был?.. – задумчиво спросил Тит. Ответа ждать не стал, продолжил. – Я теперь доподлинно знаю, что такое есть самый страшный грех. Терять веру – вот истинный грех. Но не ту веру, как мы обычно думаем, нет. Нельзя веру в божью милость терять! Даже когда ничего тебе уже, кажется… Ну, ничего хорошего ждать не придётся. Когда вокруг всё без просвета. Когда кажется, что хоть в петлю!.. Вот тут только утрать веру – и всё тебе, конец пришёл. Или забьют тебя басурманы те, или сам руки на себя наложишь… А ты – верь, етить тебе в печёнку! Всему наперекор, разуму своему вопреки…Понимаешь? Душой – наперекор разуму, но чтобы вера истинная!..  Вот тогда выживешь, вот тогда вырвешься. Выживешь. Вот тогда чего-то добьёшься. Потому что господь, святой угодник Никола обязательно пошлют каждому возможность преодолеть любую напасть, самую даже лютую, самую етить твою в печёнку! И только ежели вера истинная в тебе есть, ты этой возможностью сумеешь воспользоваться.

Опять образовалась тишина. Тит задумался, Логвин ждал продолжения.

Тит и продолжил:

- Мы ведь не знаем, зачем нам посылает господь испытание. Может, только чтобы убедиться, кто из нас не утратит веру в него, в его милость. Вот кто разуверится, роптать начнёт, тот и примет погибель. Ну а кто от испытания в вере только укрепится – тому он, господь, и поможет… Три года, покуда я этого не понимал, и провёл у басурман. Овец пас, дрова колол, кизяк собирал – дерьмо по-нашему, только пересохшее… И побои терпел, етить его… Смерти просил у господа. А потом вдруг понял, что если веришь, то не смерти, а избавления просить надо. И верить, что придёт избавление. И как уверовал в это – так оно и пришло, вызволение, ты его принёс!..

Где-то едва слышно щёлкнул выстрел – в горах звуки далеко разносятся. Забрехали собаки.

- Слушай – Астрахань!.. Слушай – Терки!.. Слушай – Андреевский!.. – повели перекличку часовые. Каждый знал, название какого городка последует следующим, потому проверка часовых показывала, что всё в порядке.

- Вот и теперь, – вновь после паузы продолжил Тит. – Тяжкая нам предстоит зима, очень тяжкая, етить её… Басурманы обложат нас плотно. Тут либо по весне подмога придёт, и тогда пойдём мы вперёд, и с царём грузинским соединимся.. Или же назад пробиваться придётся – либо к морю, либо на Терек… В общем в православные края. Так вот, кто утратит веру, тот погибнет. А кто в вере укрепится – тот пробьётся. Такая вот моя дума, – заключил, наконец, он.

- Ну а ты-то сам? – с угрюмым любопытством спросил Логвин. – Сам-то себе ты что отмерил? Пробьёшься?

- Я-то? – ухмыльнулся Тит. –  Я-то, брат, пробьюсь обязательно! Не для того господь мне такое испытание послал, не для того тебя на вызволение послал, чтобы так вот, ни за что, ни про что, пропасть! Я-то уж пробьюсь на родной Терек! Иначе быть не может!

И такая вера, такая сила убеждённости слышалась в его словах, в его голосе, что Логвин понял: прорвётся Тит, через любые кордоны прорвётся. Любого врага порвёт. Но выживет.

Задумался и о другом. А есть ли у него самого такая вера?..

И понял, что не может ответить себе на такой вопрос.

А потому только сказал вслух:

- Зима покажет.

Эта его фраза неожиданно для него прозвучала как ответ на слова нового друга. Однако тот ничего не ответил.

В тиши ночи раздавались многочисленные звуки: говор и крики людей, сонное ржание лошадей, встревоженное блеяние пригнанных фуражирами овец…

Слышалась песня. Пели казаки – красиво, протяжно, на голоса…

- Не из тучушки ветерочки дуют,

Не из тучушки ветерочки дуют.

Ой, не дубравушка во поле шумит,

То не серые гусюшки гогочут,

Ой, по-над бережком они сидючи.

Не сизые орлы во поле клекочут,

Ой, по поднебесью они летучи, –

То гребенские казаченьки,

Ой, перед Грозным царём гуторят:

- Ой, ты, батюшка, ты

Наш царь Иван Васильевич,

Ой, православный ты нас Государь,

Как бывалоча ты нас, царь-надёжа,

Ой, много дарил нас, много жаловал.

А теперича ты, наш царь-надёжа,

Ой, скажи, да скажи нам, казакам,

Чем пожалуешь ты нас, чем порадуешь?

Ой, чем подаришь нас, чем порадуешь?

- Подарю я вас, гребенские казаченьки,

Ой, рекой Тереком, рекой быстрою,

Ой, всё Горынычем со притоками,

От самого Гребня до синя моря,

Ой, до синя моря, до Хвалынского…

Логвин плотнее запахнулся в доху.

Надвигалась зима.