РАЗГРОМ РУССКОЙ РАТИ НА КАРАМАНСКОМ ПОЛЕ

(Продолжение. См.: http://starodymov.ru/?p=28175 )

с. ТАРКИ

Бутурлины

Апрель 1605 года

Змея меняет кожу ежегодно, однако ядовитые зубы оставляет при себе!

Дагестанская поговорка

Вдалеке из-за скалы выехал на пригорок всадник. Он эффектно смотрелся на фоне сиявшего под ярким весенним солнцем снега, покрывавшего горные склоны видневшегося за его спиной хребта.

Горец остановился, поднял пику, к которой был привязан тёмный, насколько можно было разглядеть с такого расстояния, зелёный флаг. Размахивая полотнищем, всадник неторопливо направился к Новому городку – так боярин Бутурлин назвал русскую крепость, переоборудованную из дагестанского городка Тарки. Остановился, опять плавно взмахнул полотнищем. Держался он молодцевато, явно красуясь – как перед своими, так и перед осаждёнными.

- Чего хочет, как думаешь? – спросил Логвин, всматриваясь вдаль – не готовится ли какая каверза со стороны басурман.

Глаза слезились от сияющего под солнцем яркого белого снега. Потому чтобы всматриваться, приходилось жмуриться и вытирать проступавшую меж век влагу.

- Переговорщик, – уверенно отозвался Тит – вызволенный им из зиндана гребенской казак. – Будет уговаривать сдаться.

После этого крикнул что-то по-кумыкски, или по-аварски – Кривоустов не понял. Да и какая разница, право слово…

Уверившись, что засевшие в крепости русские поняли его миссию и стрелять не собираются, переговорщик тронул коня, двинулся дальше.

- Не стреляй, урус, говорить будем! – крикнул он.

Одет горец был традиционно: в удобный кафтан, который русские ратники окрестили промеж собой черкесками, в папаху, обвязанную зелёной лентой, в бурку с широкими плечами. Чем хороша черкеска, уже успели оценить московиты, что у неё на груди нашиты специальные карманчики для снаряженных патронов, именуемых тут газырями – стрельцы такие заряды носили на перекинутой через плечо перевязи-берендейке…

На боку посла висела сашхо, или «длинный нож», которую русские переиначили на свой лад в «шашку»: клинок, похожий на саблю, однако ориентированный на иные приёмы ведения боя. У шашки относительно привычной сабли и заточка иная, и изгиб, и короче она…

Лучший мастер клинкового боя в рати боярина Бутурлина, друг Логвина Васька Башкирец, отзывался о шашках с откровенным презрением.

- Это оружие для  мясников, которые не понимают красоты сабельного боя, – цедил слова Васька. – Шашкой этой только на скаку убегающего рубить, а против настоящего бойца она – тьфу!..

Тут Логвин с другом не соглашался. В конце концов, в бою главное – не умение фехтовать, а поразить врага. А тут у шашки перед саблей тоже свои преимущества имелись.

Горцы своим клинком владели мастерски. Фехтовать шашкой и в самом деле оказалось не так сподручно, однако для конной сшибки клинок показал себя прекрасно в умелых руках. Горцы и носили его на особый манер, изгибом вверх, чтобы, выхватив, тут же, без дополнительного замаха можно было обрушить на голову врага.

- Подлое оружие, – не мог успокоиться Васька. – Не то что сабелька родимая!.. – и похлопывал рукой по висевшему на боку клинку.

…Внизу со скрипом отворились ворота. Переговорщика-горца впустили в крепость.

Тит проворно спустился со стены. Он нередко присутствовал при переговорах или допросах. Языком кумыков владели многие казаки, однако всевозможные языковые нюансы обиходной речи гребенец знал лучше кого бы то ни было – сколько времени в полоне провёл!.. Между тем, оно ж известно, что в неволе язык усваивается быстро, потому как разговор у хозяина взятого в бою раба короток: ежели что не понял и чуть замешкался – сразу в плети!.. А то в петлю или на кол – остальным полоняникам в назидание…

Логвин направился вслед за приятелем. Ему вроде как по чину не полагалось присутствовать на приёме посла, однако кто знает, быть может, и удастся что услышать. Интересно, как ни говори, тем паче, что речь о собственной голове идёт!..

Осенью 1604 года русское стрелецко-казачье войско, во главе которого стоял знатный воевода Иван Бутурлин, с союзными отрядами окрестных народов повело массированное наступление на Дагестан, иначе именуемый Казикумухский шамхалат. Поначалу поход складывался успешно, московская рать одну за другой брали горские крепостцы… Однако, как оказалось, отнюдь не небрежно выложенные вкруг городков стены являются главной защитой страны. Наступила зима, горы оказались завалены снегом, и наступление пришлось отложить до весны. Отряды местных союзников московского войска с наступлением холодов отхлынули обратно в степи. Им привычна такая тактика набегов и лёгких отходов. Привычная к другим методам войны царская рать осталась на тех позициях, которых достигли с осени, рассчитывая весной двинуться дальше. Однако скоро стало ясно, что задумка провалилась. Запертые в захваченных горных посёлках стрельцы и казаки с трудом пережили студёную, ветреную, снежную зиму. Заготовленные с осени съестные припасы скоро кончились, а новых взять было негде. Внизу, на берегу Хвалынского, иначе Каспийского, моря, в городке Койсу, где стоял тысячный гарнизон стрельцов во главе с князем Владимиром Долгоруковым, заготовкой продовольствия занимался Пётр Головин Молодший, да только если и имелись у него припасы, то доставить их в горы не представлялось возможным.

Несколько раз Бутурлин пытался отправить по окрестностям отряды фуражиров, однако те неизменно натыкались на окруживших крепость горцев, которые всякий раз с боем вынуждали их отступить в укрепления. А то команды и вовсе пропадали без следа в горных ущельях.

Временами казаки-пластуны, охотные люди из стрельцов выбирались на разведку, пытались разузнать, что творится вокруг Нового городка. И все доносили одно и то же: всюду, куда ни направляйся, обязательно наткнёшься на горцев, пикеты которых обосновались либо в давнишних кошарах, либо в наскоро оборудованных шалашах, а то и в пещерах.

Было очевидно, что Новый городок плотно окружён кольцом дозоров. Где находится основная рать шамхала, и сколь она сильна, установить не удавалось. Судьба стрелецких и казачьих отрядов, занявших осенью другие населённые пункты в горах, оставалась неизвестной.

Неизвестность, невозможность что-либо предпринять угнетали. Стрельцы роптали на воевод, которые завели их на погибель в эти проклятущие горы. Поминали недобрым словом царя Бориса, виня его во всех бедах – своих, и всего православного мира. Казаки хмурились, но больше помалкивали: они сюда пришли добровольно, пенять не на кого, однако, знавшие суровые нравы горцев, глядели в будущее куда мрачнее своих пришедших из Москвы товарищей по несчастью.

Долгими зимними вечерами, когда делать особо было нечего, Логвин, Тит, Васька Башкирец, ещё кто их товарищей много разговаривали, обсуждая сложившуюся ситуацию, порой и спорили, даже и до ссоры… Правда, через какое-то время примирительно целовались и опять принимались спорить.

Ничто так не поганит отношения, как безделье!

…На центральной площади городка, годекане по-местному, посланца горцев встречали почти все начальные люди московской рати: воевода Бутурлин с сыновьями, Бехтияров, Благой, Маматов, Полев, Черемисинов, Зюзин… Тут же находился и казачий атаман Кушев.

Подъехавший горец ловко спрыгнул с коня, стоял, опершись на свою пику, на которой провис на безветрии зелёный флаг. Посол слегка, подчёркнуто лишь отдавая дань вежливости, склонил голову в приветствии, и вновь гордо вскинул её вверх. На смуглом черноусом лице ярко белели в улыбке влажные зубы.

- Шамхал казикумухский Герей-хан, да продлит Аллах его дни, прислал меня для того, чтобы предложить вам покинуть наши земли, – чётко и громко сообщил посланец. – Вы окружены, у вас нет продовольствия и фуража, – по-русски он говорил хорошо и правильно, очевидно, не случайно на переговоры направили именно его. – А у нас войско собралось немалое. Наше войско насчитывает двадцать тысяч воинов, брат шамхала Герей-хана Султан-Мут привёл тринадцать тысяч кабардинцев – а они тоже воины умелые.  К нам пришли братья от крымского хана. От Шемахи пришли янычары… Вам не выстоять против такой силы, только побьём друг друга напрасно.

Он обвёл глазами столпившихся на площади московских ратников и казаков. Оголодавшие, обносившиеся, обтрёпанные, кочемазые, они являли собой зрелище не слишком грозное. Однако посланец знал, что, случись новая схватка, эти люди ещё покажут себя, и немало мусульманских душ расстанется со своим телом. Правда, мусульманин, павший от руки неверного, попадёт в рай, в страну вечного блаженства, где текут реки вина и где правоверному прислуживают прекрасные гурии… Но умирать всё равно до срока не хотелось.

- И потом у вас в царстве сейчас замятня, – продолжил посланец. – Всё войско царское воюет с кем-то – не то с царевичем Дмитрием, не то с самозванцем – тут сами разбирайтесь, нам ваши дела ни к чему, – небрежно-уничижительно махнул он рукой, с которой свисала плетёная плётка. – Главное в другом: царю Борису просто не до вас, вы брошены тут, никому не нужные… – О том, что Борис Годунов умер (см.: http://starodymov.ru/?p=16461 ), весть до Дагестана ещё не дошла. – А мы предлагаем вам уйти миром.

- Мы выслушали тебя, посол, – ответил горцу боярин Иван Бутурлин. – Сейчас тебя проводят до ворот, а мы станем совет держать. О том, что порешим, известим через своего посла.

Приехавший опять чуть склонил голову, ещё раз обвёл весёлым взглядом собравшихся.

- Добро, урусы! Думайте. Только быстрее, пока наш шамхал добрый!

Он вдруг опёрся обеими  руками о древко своей пики, оттолкнулся от земли и взлетел в седло, не коснувшись стремян. Вышколенный конь легко принял опустившееся ему на спину тело наездника.

- Думайте, урусы! – весело повторил горец и ловко подбросил пику, перехватив её поудобнее.

Когда всадник уехал, над годеканом зависла напряжённая тишина. Нет, эта тишина не была абсолютной, многие из собравшихся переговаривались. Но тихонько, нетерпеливо ожидая, что скажут начальники. Когда Бутурлин и другие воеводы отправились в саклю, которую обустроили под приказную избу, остальные тоже начали расходиться, разнося по городку весть о сути предложения. Повсюду обсуждалась предложение.

- Выхода у нас всё равно нет, – рассуждал Логвин. – Принимать надо предложение и уходить.

- Не выпустят басурмане нас, – угрюмо отвечал Тит. – Побьют, когда мы из стен этих выйдем.

- А нам что так, что этак – всё равно погибель, – заметил Кривоустов. – А двинем домой – глядишь, кто и пробьётся.

- Оно так, – согласился казак. – Здесь тоже добра не высидишь, коль царь от нас отвернулся.

- Если выйдем из острога, у нас хоть какая-то надежда появится, – Поддержал Логвина и Васька Башкирец. – А здесь от голода вовсе ослабнем, а там нехристи нас просто перережут.

С этим утверждением никто спорить не стал.

Такие разговоры шли повсюду. Кто-то считал, что нужно принять предложение и уходить, коль неприятель столь добр, что обещает такую возможность. Кто-то предлагал стоять прочно, считая, что отправивший их воевать царь-батюшка не оставит их на произвол неверных, и уповая на помощь из Астрахани. Кто-то говорил о том, что когда окончательно освободятся от снега горные пути-дороги, можно будет попытаться самостоятельно прорваться из окружения. Самые религиозные рассуждали о том, что пасть от рук неверных, неся слово божие в земли басурман – это подвиг христианский… В общем, не было единства, каждый рассуждал по-своему.

Не знали, на что решиться, и воеводы. И среди них шли споры. Правда, рассуждения тут шли иные. Как посмотрит царь Борис на то, что войско, понеся огромные потери, потратив огромные средства, оставит всё завоёванное и вернётся побитым?.. Не обрушится ли гнев государев на воевод? Тут ведь не докажешь царю, что он сам же бросил их на заклание – такое обвинение только ещё больший гнев распалит!..

Спорил, спорил Новый городок. Стрельцы и казаки ожидали решения начальных людей. А те так и не знали, к какому решению склониться. Боярин Иван Бутурлин пока молчал, слушал всех, а о чём думал сам – неведомо.

А потом произошло и вовсе уж необъяснимое!

Впрочем, как показали дальнейшие события, как раз вполне просто и логично объяснимое!

Ближе к вечеру внимание осаждённых вдруг привлекли столь знакомые и в то же время совершенно нежданные звуки. Снаружи вдруг послышалось блеяние овечьей отары. Ратники устремились на крепостные стены, небрежно выложенные из колотого камня – самого доступного тут строительного материала.

У ворот и в самом деле оказался небольшой косяк блеющих баранов. Их подогнали двое всадников, вооружённых пиками и шашками.

- Бери, урус, баран, кушай! – кричали они. – Герей-шамхал добрый, Султан-Мут мудрый – их благодарите!..

Ожидая какого подвоха, Бутурлин отправил сына Фёдора осмотреть нежданный подарок – доводилось ему слышать сказку о неком древнем хитреце, который не то под баранами, не то в фальшивом коне войско своё не то из окружения вывел, не то наоборот, в крепость таким образом проник. Однако опасения оказались напрасными: Фёдор вернулся с известием, что овцы самые настоящие, и довольно упитанные, что подвоха никакого нет.

- Ох, и посмеялись надо мной басурмане, когда я их дар осматривал, – делился он с отцом.

- Ничего, бережённого, как известно, бог бережёт, – отозвался в раздумье Бутурлин. – Сам знаешь: Ирод клянётся, Иуда лобзает, да им веры всё равно нету!

Никак не мог понять воевода этого шага врага.

Однако овец приняли, горцы лихо ускакали обратно.

А над городком поплыл полузабытый запах готовившегося мяса.

- Уходить надо-ть, – повсеместно зрело убеждение. – Пропустят басурмане, сомнения в том нет. Если бы не хотели пропускать – кормить не стали бы!..

- Это точно!.. С голодными-то легче совладать! А они, басурмане-то, с нами по-божески…

Вот оно: ключевое было сказано!

…Наутро воеводе Бутурлину донесли: настроение запертого в Новом городке царёва  войска переломилось – ратники дружно склоняются к тому, чтобы принять предложение шамхала и выйти из крепости.

Впрочем, Иван Михайлович – воевода опытный, и без того понимал, что в осаде дольше не высидеть. Выбор виделся невелик: с боем прорываться или положиться на слово басурман и уйти по-хорошему. Подаренная отара овец решила вопрос в пользу второго варианта.

…На годекане в то утро собралось многолюдство. По ветру слегка колыхались полотнища знамён: Москвы, Астрахани, стрелецких полков, рода Бутурлиных… Здесь плотной группой собрались начальные люди похода. Под бунчуком, который держал есаул, стоял казачий атаман. Вкруг майдана теснились выборные от стрелецких полусотен и казачьих загонов. А дальше, за их спинами, собрались едва не все свободные от наряда на стенах – слушали, стараясь не пропустить ни единого слова, вытягивали шеи, поднимались на носки, шикали друг на друга, требуя тишины.

Говорил первый воевода боярин Иван Бутурлин. Он вышел к народу в доспехах, при мече, только без шелома – счёл, что такую речь перед собратьями по оружию, с которыми предстоит, по всей видимости, принять последний бой, следует держать с непокрытой головой.

Ивану Михайловичу было уже немало лет – за шестьдесят, так это точно. За свою долгую жизнь он немало воевал: против крымцев, литвинов, черемисов, шведов… Случалось, терпел поражения, хотя чаще одерживал победы. Но никогда не доводилось ему принимать столь тяжкое решение, никогда не приходилось говорить своему войску такие слова.

- Товарищи мои! Боевые побратимы! – громко, чтобы все слышали все, крикнул он. – Нет нам иного спасения, как положиться на милость божию и поверить слову басурманского шамхала-царя. Я целую крест православному воинству, что буду с вами до конца, и не покину вас. Скорее смерть приму, но ни пленом не опозорю себя и род свой, ни бегством с поля сражения.

Бутурлин широко перекрестился. Священник протянул ему большой крест, Иван Михайлович приложился к нему.

Следом по старшинству вперёд вышел второй воевода – князь Владимир Бехтеяров-Ростовский.

- И я в том крест целую! – , перекрестившись, объявил он. – От лица всех начальных людей клянусь!..

Потом священник отслужил молебен.

После этого в стан шамхальского войска отправили гонца с ответом: «Сдаём крепость, уходим!».

…Крепость покидали на следующее утро.

Впереди рядом выступали верхом воеводы – Бутурлин и Бехтеяров. Следом ехали сыновья Ивана Михайловича – Фёдор и Пётр. Далее следовали стрелецкие полковники Афанасий Благой и Смирной Маматов, Осип Плещеев с сыновьями Богданом и Львом, Иван Полев, за ними ехали письменные главы Калина Сузин, Демид Черемисинов, Иван Исупов…

Следом шла пехота – стрельцы и казаки. Одетые кто во что горазд, обутые в лучшем случае в донельзя разбитые сапоги, а то и в кожаные опорки. Только оружие и доспех у каждого оставалось справные…

Шла конница. Несмотря на бескормицу, строевых лошадей хранили – хоть и не досыта, но кормили, да и на мясо не пустили. Здесь же ехали казаки.

Обоза войско не имело вовсе. Всё лишнее, что могло служить помехой в пути,  оставили в брошенной крепости. Там же покинули и раненых и болящих, которые не могли двигаться сами – на милость басурманов. Их не на чем было вывозить – не осталось лошадей. Поклонились им воеводы, повинились перед ними, священник молебен отслужил…

По той же причине оставили и артиллерию. Сами пушки испортили: какие взорвали, какие заклепали… Ядра побросали с обрыва, а потом наблюдали, как они долго катились, ударяясь о камни, раскалываясь, дробясь… Порох развеяли по ветру, ссыпали в речушку…

Рать двигалась по дороге, которая причудливыми вавилонами спускалась вниз, к морскому побережью. А параллельно дороге на вершинах, на открытых местах виднелись горцы на лошадях, которые, не скрывая того, сопровождали уходящее войско.

К подошве горы спустились к вечеру. Впереди, в нескольких верстах, раскинулась серая гладь моря. На его берегу виднелись серые стены какого-то укрепления.

- В горах нападать им было несподручно, – ворчал казак Тит. – А вот теперь нужно держать ухо востро…

Войско вышло на наезженную дорогу, которая протянулась с севера на юг, между западным побережьем Каспийского моря и восточными отрогами  Северного Кавказа. Бутурлин повернул налево, на север, в сторону, где в недостижимой дали оставались родные русские земли. За ним потянулось и всё остальное войско.

…Уже позже Логвин узнал, что место сражения называлось Караманским полем. Сегодня оно располагается в двух десятках километров севернее Махачкалы.

Одного взгляда оказалось довольно, чтобы понять: русская рать обречена. Войско под главным командованием Султан-Мута широким фронтом перегораживало путь продвижения на север. А левый фланг его уже пришёл в движение и начал охватывать русскую рать с востока, отрезая от моря и прижимая её к горам.

Многочисленная конница горцев, множество значков над ним, лес пик, знамён, бунчуков…

- Ну всё, братцы, пришёл наш смертный час, – проговорил Васька.

Огонь никто не открывал. Есть такие мгновения перед боем, когда над полем зависает тишина, которую никто не желает нарушить первым. Какая-то благоговейная тишина. Как будто сам господь насылает её на готовых к взаимному истреблению людей в надежде, что они одумаются и не почнут смертоубийства. Только не случалось такого, кто-то непременно спускает таки курок или отпускает тетиву… И тишина лопается, исчезает, прячется неведомо где – для кого на время битвы, а для кого и навсегда.

Заходившие с востока горцы повернули лошадей, начали приближаться к повернувшимся к ним стрельцам.

Васька обернулся, поймал взгляд Логвина.

- Ну что, пошли, брат? – не спросил, а предложил он.

Башкирец вышел из замершей колонны, сделал десяток шагов вперёд. Кривоустов не отставал, шёл справа рядом, в полушаге позади. Не зная, как и что делать, он повторял действия друга… Услышав  сопение, понял, что и Тит рядом.

Так и вышли они трое – три друга.

Васька демонстративно неторопливо стянул ремень с саблей, аккуратно опустил на землю. Снял с головы шлем с бармицей, продолжил разоблачаться: отпустив ремни, стянул кольчугу, затем стёганную подкольчужницу, отбросил их в сторону. С тихим звяком кольчатая рубаха обтекла камень, укладывая звенья по своей прихоти. Ратник поднял саблю, обнажил клинок, отшвырнул ножны в сторону, взял в левую руку большой горский кинжал, добытый во время похода. Взмахнул ими несколько раз, демонстрируя готовность к молодецкому бою, и одновременно разминая застывшие во время долгого перехода мышцы.

Логвин поступил так же: разделся до исподней рубахи – и застыдился вдруг, что она ношенная, невзрачная, латанная, нестиранная, прелая…  Демонстративно, чтобы все видели, отшвырнул в сторону пистоль, который всегда носил сзади за поясом. Наклонился, достал из-за голенища узкий длинный засапожный нож, поднял его, показывая врагу.

Услышал, как сзади возится Тит. Оборачиваться не стал, хотя и хотелось взглянуть напоследок другу в глаза. Решил, что это слабостью покажется.

Однако тут к нему обернулся Васька.

- Прощайте, братья! – сказал он друзьям. – Простите, ежели что не так совершил, ежели обидел нечаем.

- И ты, прости меня, Васька!.. И ты, Тит!..

- А вам спасибо, братцы! – отозвался казак. – Сподобил господь смерть принять не в  зиндане поганом, а рядом с добрыми христианами. Слава тебе за это, господи Иисусе и пресвятая Богородица!

Они перекрестились и замерли против всего горского войска, вызывая на бой – хоть одного витязя, хоть целую сотню!

Только теперь получилось, что центральным из них троих стал Логвин, шедший правее Васьки, и правее которого вышел Тит.

Вызов горцы приняли – удальцов среди них всегда хватало. Вперёд выехали трое всадников, ловко спрыгнули с лошадей, передав поводья спутникам. Двинулись вперёд, вооружённые также каждый двумя клинками.

Против Логвина оказался высокий крепкий матёрый мужчина с густой чёрной курчавой бородой, чем-то немного напомнивший Кривоустову брата Анфиногена. Впрочем, тут же понял он, ему, выросшему среди светловолосых людей, любой карамазый покажется схожим с Анфимом.

- Салам, урус, – улыбнулся сквозь густые волосяные заросли на лице мужчина. – Помнишь меня?

- Нет, не помню, кумык, прости, – ответил Логвин, удивлённо всматриваясь в его лицо.

- Ты меня во время штурма Тарки ранил… – показал себе на грудь мужчина. – Забыл?..

Услышав это, Кривоустов как-то вдруг понял: шансов на спасение у него нет. Даже если срубит этого басурмана, появится следующий… А то и просто расстреляют. Или этот изловчится, да и сам срубит его.

- Да нет, не забыл, – отозвался Логвин. – Значит, продолжим поединок.

- Продолжим, урус, – осклабился горец. И добавил: – Ты хорошо рубишься. Но теперь…

Окончить фразу он не успел. Слева коротко вспыхнул короткий перезвон клинков, завершившийся захлебнувшимся вскриком. Даже не оборачиваясь, Логвин понял, что Васька своего соперника срубил в первой же сшибке. Башкирец на практике доказывал, что в клинковом равном бою сабля имеет преимущество. Особенно при его, Башкирца, мастерстве.

Понял это и противник Кривоустова. И замер, выставив вперёд шашку.

Логвин был вооружён саблей. Она и длиннее шашки, и изгиб её удобнее…

Первый выпад врага он отразил легко. Впрочем, и сам выпад, скорее всего, был не настоящим, а пробным, чтобы определить степень готовности отощавшего за долгую осаду русского ратника. Логвин от выпада ушёл легко и обозначил косой удар сверху от левого плеча. Именно обозначил, понимая, что и этот выпад успеха не принесёт, зато поможет распознать врага, его умение отражать такие удары.

Логвину потребовалось всего ничего времени, чтобы понять: его противник, конечно, рубака неплохой, однако куда слабее его. Он именно рубака, а не клинковый боец: желал взять силой, затрачивая слишком много времени на то, чтобы после атаки вернуться к исходной стойке. Логвин уже имел парочку возможностей достать горца саблей, однако не воспользовался ими. Почему? Он сам не знал. Быть может, хотел подловить момент, чтобы сразить врага наверняка, одним ударом. А не то подсознательно оттягивал момент нанесения смертельного удара, после которого и ему, по всей видимости, останется жить всего ничего.

Почувствовал это и горец.

- Ты что, играешься со мной! – взревел он, когда Логвин в очередной раз не стал наносить разящий удар, в последний миг отведя руку.

Всё повторилось, словно прошлое вернулось вспять, на полгода назад.

Взбешённый горец рванулся вперёд с поднятой шашкой, под которую Логвин легко поднырнул, и сам напоролся на остриё сабли. Правда, оказалось, что под его чекменём поддета кольчуга. Клинок, не пробив сталь, скользнул по зерцалу и провалился над плечом кумыка, увлекая за собой чуть потерявшего равновесие человека. И тогда навалившийся на противника Кривоустов ударил его снизу ножом, зажатым в левой руке. Лезвие кинжала удара о броню не выдержало, со звоном сломалось, однако и кольчужные кольца не выдержали…

На мгновение они замерли, словно в объятиях друг друга. Прямо перед глазами Логвина оказались глаза его противника. Выпученные, бешенные, яростные – они как будто наливались болью… А потом горец обмяк. Он выронил шашку и начал тяжело оползать по Логвину на землю. Не задумываясь о том, что делает, Кривоустов поддержал раненого, не дал ему рухнуть на камни, помог опуститься наземь, поддержал голову, чтобы не ударилась о камень. Отступил на шаг назад, выставив вперёд саблю. Застрявший в кольчуге обломок ножа остался в теле поверженного. Вокруг него тёмная черкеска стала набухать кровью.

За спиной Логвина отчаянно звенел металл, доносились выкрики, причём, двое ругались по-русски. Значит, бьются ещё товарищи!

К раненому горцу, спрыгнув с коня, бросился молодой парень, бережно приподнял голову его. Логвин вдруг подумал, что сейчас может легко, одним ударом сзади по шее отсечь голову молодого кумыка, судя по всему, ещё неопытного бойца. Мог, но не стал. В кипении боя он бы так и сделал, ни на мгновение не задумываясь – в бою зевать не смей! Но сейчас шёл поединок сам-на-сам! И воспользоваться оплошкой врага было не по-христиански. Даже по отношению к басурману.

Раненый что-то сказал юноше. Тот вскинул голову. И мгновенно оценил, какой смертельной опасности он подвергался – клинок сабли русского ратника сиял на солнце в каком-нибудь аршине от его лица.

Парень выпрямился, отступил на шаг назад, достал из-за пояса пистоль. Взвёл курок.

- Сдавайся, урус, – произнёс он, направив ствол в грудь Логвину. – Отец сказал, что ты – его пленник.

- Меня ещё полонить надо-ть, – усмехнулся Логвин.

Хотя усмешка получилась неестественной. Как ни говори, а с сабелькой против пистоля не повоюешь!

Воспользовавшись моментом, он оглянулся. Васька ещё яростно бился, крутился вьюном, отбиваясь от наседавших на него одновременно двоих горцев. Двоих он уже срубил, одного, судя по всему, насмерть, другой, раненый, старался отползти в сторону от схватки, чтобы не мешаться… Однако за спину Башкирцу заходили два кумыка, которых он уже почуял, да только поделать ничего не мог, занятый отвлекавшими его с фронта противниками, так что его песенка была спета.

А Тит уже лежал на земле, с багровым лицом, выпученными глазами, старался подсунуть руки под захлестнувшую шею петлю аркана. Двое горцев со смехом поддёргивали аркан, то натягивая, то чуть отпуская его – дразнили поверженного гребенца.

- Их тоже берите! – мотнув головой в обе стороны, сказал Логвин. – А то с тобой биться давай – один на один. Без товарищей своих я не сдамся.

Юноша вскинулся, перебросил пистоль в левую руку, схватился было за рукоять шашки… Однако отец ему что-то крикнул, закашлявшись. Юноша, с изменившимся в злобе лицом, со стуком вогнал клинок в ножны.

- Скажи ему, чтобы не дрался, – показал он на Ваську. – Вы трое – пленники моего отца!

Логвин повернулся к Башкирцу.

- Васька, хватит! Победили они нас…

- А хрен им, поганым!.. А вот им, стервецам!.. А вот супостатам!.. – в ярости кричал Васька, каждым криком сопровождая удары, которые обрушивал на поединщиков. – Не сдамся!..

Но уже один из зашедших сзади горцев ударил его древком пики под колени… И упал непревзойдённый мастер клинка, поверженный допустимым в бою, но не принятым в честном поединке приёмом. И уже навалились на него, вырвали из рук саблю и кинжал. Васька орал матом и плакал от бессилия, а ему уже крутили руки, безжалостно стягивали локти…

Логвин бросил саблю под ноги юноше.

- Вязать не надо, – хмуро сказал он. – Не побегу.

- А куда ж тебе бежать? – хмуро ухмыльнулся тот. – Некуда бежать-то! Там уже скоро никого не останется…

Поверившее слову шамхала царёво войско и в самом деле отступало к горам, но шансов на спасение не имело.

…Когда стало ясно, что перекрывшее путь на север шамхалово войско не пропустит русскую рать, воеводы остановились. Бутурлин и Бехтияров, ехавшие рядом, переглянулись.

- Ну вот, и пришёл наш смертный час, Володимир Иванович, – сказал первый воевода. – Прости, что так вышло!

- И ты прости меня, Иван Михайлович!

Они обнялись, троекратно расцеловались.

Бутурлин повернулся к сыновьям.

- Я, сыны мои, добрую жизнь прожил, и долгую. А вам, видать, господь рассудил иначе. Что ж, примем смерть за матушку-Русь, за батюшку государя, за веру православную!.. Не посрамим рода Бутурлиных!

- Не посрамим, батюшка! – отозвались сыновья.

Даром, что были они сыновьями первого воеводы, а уважением пользовались у ратников не за отцовы заслуги, а за свою удаль и отвагу во время многочисленных стычек с врагом.

- Благослови на смерть, отец! – сказал Фёдор.

- Благослови на победу, батюшка! – в тон ему сказал Пётр.

«Какая уж тут победа!», – успел подумать Иван Михайлович, однако внешне никак на оговорку сына не отреагировал.

- Благословляю, сынки! – широко перекрестил он обоих.

В этот момент от шамхальского войска раздался недружный разноголосый залп множества самопалов.

Уничтожение рати началось!

- Вперёд, русичи! – вскричал Бутурлин-отец. – За Русь, за землю русскую!.. Москва!.. – и он помчался вперёд, высоко вскинув над собой воеводин пернач – грозное оружие в умелых руках.

Рядом с ним оказался сын Федька – в правой руке поднятая сабля, а в левой щит, которым он старался прикрыть грудь отца.

Длилось это всего несколько мгновений. А потом Фёдор вдруг отдёрнулся назад, ударив даже отца щитом. Иван Михайлович оглянулся, и увидел, как старший его сын сползает с седла, а из раны в груди хлещет кровь.

- Сынок! – вскричал отец.

И ещё что-то кричал, вонзив шпоры в бока своей лошади, стараясь достичь развёрнутого строя горцев, чтобы свалить хотя бы одного из них. Успеть – хотя бы одного!

Не успел. Всего несколько лошадиных скоков оставалось до кумыков, когда в грудь воеводы вонзилась стрела. Рана не была смертельной, и он бы ещё пожил, а то и повоевал бы… Однако опустился в ослабевшей от боли руке щит, и открылся он… И те самые несколько скоков как раз вынесли Ивана Михайловича Бутурлина на вражеские пики.

В ряды кумыков успел врубиться второй сын Бутурлина, Пётр, вроде как даже свалил кого-то… А может, и нет… Самого свалили с седла. Упал он без сознания… И потом оказался в плену.

Это продолжалось недолго. Русская конница сумела прорваться к войску шамхала, всадники рубили друг друга… Да только горцев собралось здесь куда больше, так что царёвых людей рубили, кололи пиками, арканили… Пали на поле брани все трое Плещеевых – отец с сыновьями, Полев, Черемисинов, Исупов, Сузин…

Пешему войску пришлось ещё хуже. Конники хоть в сече смерть принимали, в ярости боя. А пешим и подраться не довелось – их просто расстреливали с расстояния из самопалов и луков. Кто из стрельцов успел пальнуть из пищали, кто из казаков сумел выпустить несколько стрел… Да только осознание обречённости  и бессилия мало кому энергии придаёт! Многие перед ликом неминучей смерти отбрасывали оружие, опускались на колени, молились – кто горячо, истово, а кто совсем пав духом. И их тоже стреляли, рубили, кололи, а кого и арканили-вязали.

Кому как повезёт.

Лишь малой группе всадников русского войска удалось прорубиться сквозь плотные ряды шамхалова войска и вырваться из западни. Они устремились на северо-восток, в сторону острога Терки. За ними помчалась погоня. Вряд ли ушёл бы кто из русичей, если бы с гор не сползла непроглядной тьмы ночь!

…Такого разгрома русская армия не знала уже давно. Семь тысяч человек отборного стрелецкого войска, неведомо сколько казаков, дворянские отряды, ватаги охочих людей – ещё множество русского люда и их союзников нашли свою погибель в том походе, и особенно на трагическом Караманском поле.

Не в добрый час направил войско на Кавказ Борис Годунов. В закрутившейся Смуте Москве стало просто не до погибавшего за тысячи вёрст экспедиционного корпуса. И он погиб… Не так – не корпус погиб, люди погибли. Погибли ни за что ни про что, абсолютно никому не нужно пали. Вот что страшнее всего!

Опять же, кто знает, как потекла бы история России и всей Восточной Европы, если бы эти стрелецкие полки – цвет государева войска – оставались вместе с верным воеводой Бутурлиным в Москве!..

Узнав о разгроме, князь Долгорукий погрузил свою тысячу стрельцов на лодии и отплыл в Астрахань. А острог Койсу, который обошёлся России и русским людям во множество жизней, разрушили, оставшиеся припасы уничтожили, а потом эти развалины ещё и подожгли.

На сотню лет Москва зареклась от попыток проникновения в эти горные края. Правда, по Тереку стояло и постепенно укреплялось казачье войско, называвшееся Гребенским…

Да, шамхал Герей-хан со своим братом Султан-Мутом одержали громкую победу. Однако уже через два года на Дагестан началось наступление войска персидского шаха Аббаса I. В поисках союзника и покровителя Герей обратился к Москве, и в 1614 году такое покровительство ему обещал только что избранный на царский престол Михаил Романов.

Не место здесь пересказывать всю сложнейшую и запутанную историю Дагестана того периода. Скажу только совсем коротко. В противостоянии Персии и Турции в XVII веке Персия оказалась сильнее. В этих условиях шах Аббас и его преемник Сефи повели широкое наступление на Северный Кавказ. Апофеозом его стала попытка строительства крепости у впадения Сунжи в Терек – сколько ж раз пытались застолбить за собой разные страны и государи то место, где сейчас стоит Гудермес! Над шамхалатом нависла реальная угроза полной утраты своего суверенитета.

От османского Константинополя помощи ждать больше не приходилось. В этих условиях в шамхалате начались внутренние распри. Следует учесть, что на территории Дагестана испокон веков проживает превеликое множество народов. Соответственно, при решении тех или иных вопросов их вожди придерживались собственных точек зрения. Так, в описываемый период времени большинство из них раскололись на два лагеря – проперсидской и пророссийской ориентации. Однако верховные правители государства, шамхалы, понимали, что подчинение шаху приведёт к утрате ими верховной власти, в то время как Москва на неё, их верховную власть покорённых народов, претендовать не станет. Потому шамхалы делали ставку на Москву. Из Кремля шамхалов поддерживали, отправляли им деньги, оказывали дипломатическое давление на Персию… Но войск в Дагестан больше не посылали – горький урок пошёл впрок. К тому же и сам шамхалат начал дробиться…

Нет, не пересказать коротко сложнейшую историю региона.

И мы больше не вернёмся в этом романе к данной теме. Заглянем только на крохотный миг через годик, когда придётся рассказать, откуда взялся в Гребенской земле самозваный «царевич Пётр», который станет претендовать на царский престол (см.: http://starodymov.ru/?p=20776 ), а затем удовлетворится ролью воеводы, да и то не первого, в войске незадачливого Ивана Болотникова (см.: http://starodymov.ru/?p=289 ). Но это – дело будущего!

…А тогда, весенним вечером 1605 года возбуждённые победой кумыки собирали по всему Караманскому полю пленных. Логвина, Ваську и Тита, а с ними ещё несколько обезоруженных ратников держали вместе, чуть в стороне от остальных. Впрочем, таких кучек виднелось много – каждый из горских вождей держал свой полон отдельно от других.

В наступившей тьме ярко горели костры, кашевары устанавливали на них котлы. Над долиной плыли аппетитные запахи дыма и готовившейся снеди.

- Воеводу Бехтеярова понесли, – разглядел глазастый Тит. – Значит, жив, с мертвяком возиться не стали бы.

- А может, за покойного выкуп хотят получить, – отозвался Васька.

Возразил, судя по всему, не потому что так думал, а просто чтобы наперекор сказать. Злился Башкирец, что в плену оказался, что его подлым ударом свалили, что рабом у басурман стал.

- Да кто станет за покойного платить, коль живых нас бросили? – не согласился казак.

- Родня, – стоял на своём Васька.

- Ну разве что…

Логвин в спор не встревал. Он мучительно думал, правильно ли поступил, сдавшись врагу. Ведь испугался же, увидев дуло пистоля, направленного в грудь, струсил, не пошёл на смерть… И стыдно от осознания своей трусости становилось, и радость в душе тлела, что жив и здоров, хотя и в полоне, а других вон сколько побитых лежит… Ведь и сам так же лежал бы теперь, окоченев уже… И стыдно за мысли такие, за то, что радость эта подлая в душе тлеет…

Вдруг захотелось ему подняться, броситься на врагов, попытаться вырвать клинок у кого из горцев, и пасть с оружием в руках, как витязь… Но потом вспомнил, что пообещал пленившему его юноше, что не побежит, и испытал облегчение, что повязан этим словом, что не может сейчас броситься…

Плохо сделалось на душе у Логвина, муторно. Вроде ничего подлого, неправильного не совершил, пленён ведь в бою, а это, если уж на то пошло, и не зазорно, а томилось внутри у него, гадко он себя ощущал.

Одно слово: полон.

Мимо провели сотника Смирного Маматова. Тот выглядел сильно побитым, потухшим…

Увидев Кривоустова, Смирной проговорил:

- Жив, стрелец?.. Оно вишь, как вышло-то…

- Кель, урус, кель! – подтолкнул его сопровождавший горец, и добавил ещё что-то, видно, весёлое, потому что рассмеялся, довольный.

А потом подошёл тот самый юноша.

- Отец велел тебя беречь, урус, – хмуро сказал он Логвину. – Отец сказал – значит, так тому и быть. Но если он умрёт!.. – и потряс перед его лицом камчой.

…Только теперь в полной мере осознал Логвин, в сколь тяжкий период жизни он вступает.

Впрочем, не так. Он думал, что осознал. На самом деле, он в поганом сне не мог представить, насколько тяжкие времена для него наступают!