МАНГАЗЕЯ

и

св. Василий Мангазейский

(Глава из романа «Кривоустовы»*, в сокращении)

(Об освоении Мангазейского края: http://starodymov.ru/?p=33779 )

Полоцкий князь Константин, прозванный Безруким, собираясь укорить у себя на пиру своего тиуна, спросил при всех епископа: «Владыко, где будет тиун на том свете?». Епископ Семён ответил: «Где и князь!». Князь же, рассердившись, говорит епископу: «Тиун неправедно судит, взятки берёт, имущество людей продаёт с торгов, мучит, зло всё делает, а я-то причём?». И говорит епископ: «Если князь хороший, богобоязненный, людей бережёт, правду любит, то выбирает тиуном или иным начальником человека доброго и богобоязненного, исполненного страха Божия, разумного, праведного, творящего всё по законам Божиим и судить умеющего. Тогда князь – в рай, и тиун – в рай. Если же князь лишён страха Божия, христиан не бережёт, сирот не милует и вдовиц не жалеет, то ставит тиуном или начальником человека злого, Бога не боящегося, закона Божия не знающего, судить не умеющего, только для того, чтобы добывал князю имущество, а людей не щадил. Как взбесившегося человека напустил на людей, вручив ему меч, так и князь, дав округу злому человеку, губит людей. Тут и князь – в ад, и тиун – с ним в ад!

Наставление тверского епископа Семёна

(XIII век)

Мангазейский острог оказался устроен, как и абсолютное большинство других подобных поселений, выросших по периферии разрастающегося Московского царства. В центре крепостцы – деревянный кремль-детинец, на тесной территории которого сгрудились официальные строения: воеводин двор, съезжая изба, церковь (в Мангазее она была посвящена святым мученикам Борису и Глебу), тюрьма, амбары с огневым припасом и продовольствием, с ясаком – мягкой рухлядью… А вокруг детинца разрастался окружённый частоколом посад.

Вот посад имел  в Мангазее некоторые особенности. Опыт градостроительства накапливался, в устоявшиеся каноны постепенно вносились коррективы. Прежде всего, мангазейский посад изначально отстоял от стен детинца метров на сто, со временем эта предосторожность себя оправдала – когда в 1642 году в городе бушевал пожар, огонь не смог перекинуться на крепость.

Ну а главное: посад делился на две части – торговую и ремесленную.

В период, когда Павел* впервые попал в Мангазею, острог только строился. Но строился споро. Тогда ещё никто не знал, что жизни этому поселению отведено всего ничего – как человеку, семь десятков лет. Меньше чем через десятилетие острог получит статус города. Переживёт два страшных пожара. После второго, случившегося в 1672 году, он так и не возродится, потому что напрочь утратит своё былое значение. В 1601году Мангазея стала форпостом России в её продвижении в Сибирь, а к концу столетия острог уже не стоил средств на его восстановление. Прежде всего потому, что в результате хищнического уничтожения пушного зверя резко сократится его промысел. Казавшиеся неисчерпаемыми сибирские кладовые выдавали шкурок всё меньше.

В период расцвета Мангазея представляла собой деревянную крепость со стеной в 33 венца и с пятью башнями, имела до ста жилых домов, несколько церквей, гостиный двор… Здесь освоили плавильное дело, кузнечное… Разводили домашнюю скотину. В общем, Мангазея находилась почти что на полном самообеспечении. Единственное, в завозе чего нуждался город – в хлебе, так как здесь зерновые не произрастали. И каждый год сюда водой приходили караваны кочей и дощаников, которые везли зерно. Ну и огненный припас, разумеется. Всё это окупалось: на каждый вложенный в Мангазею рубль купец или промышленник получал до 32 рублей прибыли. Мангазея давала пушнины на сумму до полумиллиона рублей в год – огромные деньги, важнейшая статья дохода государства.

…Однако всё это было в будущем. А пока на широком пространстве стучали топоры, визжали пилы, хрустко тюкали струги. Кое-где уже стояли новёхонькие избы, но больше только строилось. Возводились спешно – старались поспеть до неумолимо надвигавшейся зимы.

Павел с опаской слушал разговоры о лютости здешних зим. По рассказам выходило, что самая морозная зима на родине – ничто по сравнению с местной. Уже сейчас всё сильнее прихватывал морозец. От близкого Мангазейского моря как будто шло ледяное дыхание. (Мангазейским морем в те времена называли Обскую губу – огромный залив Карского моря, глубоко впившийся вглубь суши между полуостровами Ямал и Гыданским).

***

Был праздничный день.

Вообще-то в подобных отдалённых острогах работные люди – равно как и служивые, казаки, охочие – не слишком строго соблюдали запрет на работу в воскресный или праздничный дни. Говорили промеж собой, что, мол, господь не станет наказывать человека, который трудится, скорее уж разгневается на бездельника. К тому же все знали, что всё, не доведённое по ладу сегодня, когда ещё относительно тепло, зимой  может обернуться большой бедой.

- Зимой грехи отмолим, – весело богохульствовали поселенцы. – Как завьюжит, времени на всё – про всё хватит…

А тут, уложив последнюю доску на крышу, законопатив последнюю щель, решили отпраздновать это событие. Отправили в лавку Павла.

- Сходи к Ярославцу, у него вино точно есть!..

…Возле лавки, к которой шёл Кривоустов, толпился народ. Было шумно, все гомонили.

- Что случилось? – спросил Павел у знакомого, оказавшегося среди собравшихся. – Об чём шумим?

- Ярославца обокрали, – хмуро отозвался тот. – Беда, коль кражи начались. Не случалось тут такого раньше никогда. А теперь, видать, с последней партией и лиходеи припожаловали…

Извечно так ведётся: где появляются деньги, там скоро появляются и тати – лихие люди.

- Беда, – согласился  Павел.

Пока он жил в родной деревеньке, о покражах и не слыхал никто. Ну, мальчишки в чужой или общественный сад залезут, калики перехожие что-то стащат – то случалось. Но чтобы у своих сельчан – не бывало. А в городах подобная татьба – дело привычное. Чем больше смешение людей, тем больше гнили человеческой собирается.

Настоящего имени обокраденного купца Павел не знал. Хотя прибыл он с тем же караваном, что и Лукашкина ватага, только на воеводином коче. Его звали просто по городу, из которого он приплыл, Ярославец.

- Где этот вор Васька?! – гремел громовой голос купца.

Со стороны церкви на улице показался купеческий приказчик, Васька, Фёдоров сын. Он был земляком своего хозяина, и прибыл вместе с ним. Парнишка лет пятнадцати, тихий, спокойный, незлобливый…  О нём ещё как-то говорили, что слишком тихий он для сурового Севера. А ещё он оказался чрезвычайно набожным, что тоже не особо характерно для первопроходцев новых земель.

Завидев сгрудившуюся возле усадьбы толпу, Василий заторопился, поняв, что что-то случилось.

…Купец схватил Ваську за грудки. Крепко встряхнул.

- Что ты, вор, творишь! – орал купец. – Я тебя, голытьбу, взял, обогрел, товар доверил…

- Да что случилось-то? – испуганно спросил юноша.

- Он ещё спрашивает, люди добрые!.. – с вызовом обратился к собравшимся Ярославец. – Ты где был, лиходей?

- В церкви, молился, – лепетал Васька. – Праздник нынче…

- Праздник у него!.. Лавку бросил, пограбили всё!.. Ты ж специально ушёл, всё бросил, чтобы воры пограбили…

Он тряс за грудки подручного. Собравшийся народ сдержанно гудел, обсуждая происшествие. Голоса разделились: одни верили Ваське, другие нет.

Однако сам факт покражи взволновал всех в равной степени.

Ярославец потянул приказчика в детинец, к съезжей избе. Павел вместе с другими направился туда же. На порог вышел воевода боярин Пушкин.

- Что за шум? – благодушно спросил у Ярославца.

- Татьба, боярин, – горячо заговорил разъярённый купец. – Товар у меня покрали…

Благодушество слетело с лица боярина. Воровство пресекать необходимо на корню. Попустишь – потом не выведешь!

- Сказывай! – велел он.

Ярославец вытолкнул вперёд совсем оробевшего Василия.

- Вот он, тать!.. – в бешенстве орал купец. – Бросил лавку без присмотру и ушёл. А там всё пограбили, всё добро унесли… По миру пустил, нечестивец, – ударил приказчика по затылку.

- Так это? – грозно уставился на провинившегося Пушкин.

- Я в церкви был, молился… – пытался оправдаться тот.

- А как же тати узнали, что в лавке нет никого?.. – взвыл от ярости Ярославец. – Они ж доподлинно знали, что никого нет. Ты специально ушёл!..

- Ну-ка, входите! – кивнул на дверь Савлук.

(От какого имени происходит Савлук, источники расходятся – не то Савва, не то Лука. Равно как и отчество боярина называется по-разному – не то Сергеевич, не то Третьякович).

Подгоняемый ударами купца, Василий, откровенно страшась, поднялся на крыльцо. Парень чувствовал, что здесь в толпе есть сочувствующие ему люди, а в избе он останется в одиночестве.

- Видит бог, не брал я ничего… – прокричал он в толпу, стараясь оправдаться перед хозяином.

Тот не слушал. Втолкнул Василия в дверь и шагнул в неё сам.

Между тем Пушкин кликнул:

- Микулу сюда, спешно!

Микула был подручным Пушкина, верный ему, как пёс. Огромный, косматый, с изуродованным рваным шрамом лицом – борода вдоль шрама росла у него под разными углами, и это не смешно выглядело, а страшно… Он почти никогда не разговаривал. И если открывал рот, слова произносил медленно, словно с трудом. Его все невольно сторонились. Но Микула ни к кому с дружбой и не тянулся. Скорее всего, он был просто не в себе.

На глаза боярину попался Павел.

- И ты зайди!..

С лёгкой руки Луки Пустозёрца Пушкин запомнил Павла, запомнил как человека честного, на которого можно положиться в полной мере. И боярин рассудил, что сейчас ему под рукой человек с такой репутацией может понадобиться. Когда юноша-приказчик назовёт сообщников, нужно будет кого-то направить к стрелецкому голове, чтобы тот взял под стражу татей.

Сколько раз Пушкин впоследствии жалел об этом своём порыве! Дёрнул же нечистый, сетовал Савлук, когда заходила речь об этой истории. Не окажись там Павла, и всё осталось бы шито-крыто!

И наверное, он бы досадовал ещё больше, если бы мог предположить, что войдёт в историю России в первую очередь именно в связи с описываемыми событиями. Не как смелый человек из плеяды первопроходцев, давших рождение первому в Заполярье русскому городу, а как человек, присланный для соблюдения государевых интересов, однако потворствовавший беззаконию.

…В избу вошло всего несколько человек. Здесь, где многоголосая людская толпа, в которой, чувствовал Ярославец, многие сочувствовали юноше, осталась снаружи, купец разошёлся вовсю.

- Тать!.. Тать!.. Тать!… – с каждым этим выдохом он бил, бил, бил юного приказчика.

- Хватит! – остановил его боярин. – Сказывай: кто лавку пограбил? – сурово спросил у Василия.

Тот, похоже, ещё не осознал, в какую серьёзную передрягу попал. Мол, посерчает хозяин, поколотит, может, выгонит взашей… А там и обойдётся.

Размазывая кровь и слёзы по лицу, на котором едва пробились первые мягкие волоски, он пытался доказывать свою невиновность.

- Праздник сегодня божий!.. – в голос говорил он, со страхом глядя на стоявшего рядом хозяина, на его крупные кулаки. – Я в церковь молиться ходил…

- Брешешь, пёс! – обрушил ему в лицо новый удар купец. – Всё ты нарочно подстроил…

- Не брал я ничего… Молился…

- Погоди, купец! – вновь остановил боярин купца. – Тебе товар потерянный, а мне воров найти надо!..

Он вплотную подошёл к Василию. Тот громко всхлипывал, смотрел на воеводу с надеждой.

- Правду говори, – тихо, но строго проговорил Савлук. – Признавайся: кто лавку пограбил?

- Не знаю, боярин, – плакал Василий. – Ей-богу, не знаю, – он истово перекрестился. – Вот тебе крест!..

- Не святотатствуй! – ещё тише, но в то же время ещё суровее остановил его Пушкин. – Не скажешь?..

В дверь боком – не проходили плечи – протиснулся Микула. Выжидательно уставился на хозяина.

- На дыбу! – кивнул тот на парня.

На лице Микулы не отразилось никаких чувств. Он молча шагнул (половицы скрипнули под таким весом), взял за волосы попытавшегося податься от него Василия, равнодушно поволок в угол. Парень взвыл от ужаса, но повиновался, не пытался сопротивляться.

- Не виновен я… – только и повторял он. – Видит бог!.. Я молился…

- Может, и впрямь не знает… – нерешительно подал голос Павел.

Не привык он вмешиваться в дела старших, в дела сильных мира сего. Но и молчать просто так оказалось невмоготу.

Пашка испытывал сложные чувства. С детства воспитывался он в патриархальном духе, привыкнув верить в то, что всякая власть – от бога. Сам человек честный, он всей душой ненавидел людей, которые берут чужое – воров. Даже не так, не ненавидел. Он просто не понимал, как такое может произойти, он не считал воров за людей, равных остальным. И изначально признавал право властей на самые суровые меры к ним. Ему доводилось слышать, что есть те, кто ворует от безысходности, от голода; слыхал про такое, но не верил. Честный человек, если захочет, всегда сможет заработать на ломоть хлеба с кружкой квасу. Так учил отец, так учила матушка, о том же говорил попик Гермоген, которого братья Кривоустовы искренне уважали… Вор – это тать, головник, злодей. Он должен за содеянное держать ответ!

Но тут он видел перед собой не абстрактного злодея-преступника, а простого запуганного избитого паренька. Паренька, которого сам знал, как человека честного. Паренька, который побожился, что не участвовал в грабеже… Так за что ж его на дыбу-то?

- Не может не знать, – сурово проговорил боярин. И добавил, словно поясняя: – Не знает, так догадывается. Не догадывается, так… – он замялся, подбирая слова. Потом решительно обрубил: – Татьбу с корнем вырывать надо, иначе – беда. Иначе потом не остановишь…

В углу по-звериному выл Василий. Он уже понял, что его ждёт. И с ужасом ждал неотвратимо надвигающейся пытки.

- Не виноват я, не виноват, вот те крест, не виноват… – повторял он безостановочно – однако крест на себя класть связанным руками уже не мог.

Микула деловито привязывал ему скрученные за спиной руки к подвешенной к перекинутой через блок верёвке. Рядом на вбитом в стену крюке  висел толстый плетёный ременной кнут. В кадке с густом рассоле мокли розги.

Назидание…

Павел не мог смотреть. Отвернулся.

Савлук начал понимать, что кликнул в избу не того человека. Честный… Честный в данном случае не подмога, а помеха.

- Волею государя я обязан проводить дознание, – проговорил Пушкин, адресуясь в первую очередь Павлу.

Он подошёл к связанному Василию. Микула тупо стоял рядом, ожидая дальнейших команд. На лице его не отражалось ничего: ни жалости к жертве, ни кровожадного вожделения экзекуции…

- В последний раз спрашиваю: кто тати? – спросил боярин. – Понимаю, что ты не брал. Но кто те тати? Они ведь сейчас там, – махнул он в сторону окна, – а ты здесь, на дыбе…

Он давал несчастному последний шанс покаяться. Василий с ужасом глядел на мучителей.

У Павла вдруг мелькнула дикая мысль, что если парень сейчас назовёт от страха любого человека, тому вот так же висеть на дыбе*. Павел почувствовал, что его охватила леденящая душу жуть.. Ну как Васька укажет сейчас на него и просто наобум скажет, что Кривоустов – тать… И его самого подвесят, выворачивая руки, выпытывая имена остальных сообщников…

Под кнутом, – отдавал отчёт Кривоустов, – да на дыбе в любом грехе признаешься, любого человека оговоришь…

- Не ведаю. Молился я… – донеслось из угла.

А вдруг и в самом деле не знает?..

- Подымай!

Микула ухватился за верёвку, потянул на себя. Заскрипел, проворачиваясь, блок. Связанные за спиной руки Василия начали выворачиваться вверх. Парень взвыл ещё громче.

- Не понуждай на грех! – громко выкрикнул боярин. – Говори, кто тати, кто послал тебя!..

- Не ведаю!..

Василий уже висел на вывернутых руках, не касаясь пола. Разодранная рубаха свисала с тела неопрятными лохмотьями в тёмных потёках. На пол густо падали крупные мутные капли – пота, слёз, крови… Кровь сочилась из разбитого носа, пузырилась на распухших от побоев губах. Глаза выпученные, изо рта вырывается громкий не то стон, не то хрип.

- Микула!..

Палач схватил голову несчастного за волосы. Рванул назад, к спине. Новый вопль разнёсся по избе, заглушая громкий хруст выворачиваемых суставов.

- Да будешь ты говорить, злодей! – не выдержав, рванулся к приказчику охваченный яростью купец.

У него в руках оказалась зажата связка ключей. Большие, амбарные, тяжёлые, с фигурными бородками, они послужили купцу кастетом. Жуткий по силе удар обрушился на голову несчастного.

И вопль тут же стих.

Павел Кривоустов обернулся, взглянул на происходившее в углу съезжей избы.

Одного взгляда оказалось достаточно, чтобы понять: произошло непоправимое. Василий по-прежнему висел на вывернутых руках. Однако по обмякшему телу, по ничего не видящим глазам было видно, что он уже мёртв.

- Ты что это? – растерянно проговорил Пушкин. – Ты что наделал, изверг?..

Купец, словно мгновенно пробудившись от бешенства, тоже глядел потерянно. У сидевшего за столом писаря перо зависло на полпути от чернильницы. Павел не знал, что предпринять. Микула стоял молча и равнодушно, привычно ожидая распоряжений.

Первым оправился от потрясения Пушкин – всё же жизнь прожил он куда более богатую на события и неожиданности, чем остальные.

- Ну, душегубец!.. – потряс он кулаком перед лицом оцепеневшего купца. – Попляшешь ты у меня!.. Дёшево не отделаешься…

Он быстро оглядел присутствующих. Зацепился за суровый, упрекающий взор Павла…

И обратился к писарю:

- Выйди на крыльцо, скажи всем, чтоб расходились. Скажи, Ваську, мол, оставляем здесь, в холодной посидит, мол… Да не ляпни чего…

- Понимаю, – рванулся к двери писарь.

Боярин понял его намерение.

- И сразу назад! – велел он. – Слышишь?.. Чтобы никуда не сбёг!..

Писарь сразу скис, пошёл к двери уже не так охотно.

- Не погуби, боярин!.. – взмолился купец, переводя взгляд с убитого им Василия на Савлука.

- Молчи уж, душегубец!.. – оборвал тот.

Пушкин лихорадочно соображал, как поступить. История складывалась нехорошая. Получит огласку – неведомо, как может повернуться.

Слишком многие видели, как Ваську на съезжую повели. Обязательно найдётся кто, чтобы в Москву сообщить, а там у боярина, как и у любого другого, недоброжелателей немало, быстро дело раздуют…

Купца под арест брать и в душегубстве обвинять?.. Тоже не дело. Тут дородных (достойных по знатности и достатку уважения) людей – всего ничего. Им промеж себя держаться надо друг дружки. Если голытьба силу свою почует, порядка не будет. Каждый холоп должен знать, что дородного человека – будь то воевода, князь, простой дьяк или купец – не замай!

Да и долги опять же… Царёво жалование – не бог весть какое, тут не до жиру. А купцы и помогут, коли надо. Если ж кого из купцов заденешь, они объединятся против воеводы – и никакими царскими карами не запугаешь.

И опять же – ясак, мягкая рухлядь… Тут уж без помощи купчишек не обойтись. А это – верный доход.

Нет, купца выдавать чёрным людишкам никак нельзя.

***

…История с убитым юношей получила нежданное продолжение.

Пытаясь скрыть следы преступления, Савлук Пушкин и купец, имя которого не сохранилось в истории, приказали уложить тело убитого в простой ящик и закопать потихоньку без соблюдения православных погребальных обрядов. Воеводин кат Микула и писарь приказ выполнили. Чтобы побыстрее отделаться от тела, да и опасаясь попасть кому на глаза, они не стали вывозить его далеко, выкопали яму в болотистом месте на территории острога и столкнули ящик прямо в студёную воду, быстро наполнявшую могилу. Закидали её наскоро, кое-как. И поверх уложили доски настила. Так и ходили потом люди по этому месту, не подозревая о том, что попирают прах невинно убиенного отрока.

В 1642 году в Мангазее случился пожар, уничтоживший почти весь город. Когда огонь начал понемногу затихать, жители увидели близ церкви Святой Троицы сам собой вышедший из земли ящик, похожий на гроб. Обнаружил его обыватель Степан Ширяев. Заробевшие мангазейцы сами открывать страшную находку не решились, обнесли земляной насыпью и оградой, послав гонца к архиепископу Симеону в Тобольск. Вскоре в заполярный город прибыл для производства дознания священник Иван Семёнов. Под его руководством гроб вскрыли. Так были обретены мощи первого сибирского святого – Василия Мангазейского.

Правда, чтобы установить его имя, понадобилось ещё почти два десятилетия церковного дознания. Поначалу шло оно ни шатко ни валко. Однако потребность сначала в установлении имени, а потом в канонизации святого возникла настоятельная. Дело в том, что в крае пошли слухи о чудесных исцелениях и спасениях людей, которые происходили близ чудесным образом обретённых останков. О некоторых из них остались свидетельства.

Стрелец Тимофей Сечиников благодаря молитве, обращённой к останкам неизвестного человека, столь чудесно вышедшим из земли близ церкви, избавился от язв, покрывшим всю руку. У охотника-промышленника устюжанина Петра Воробьёва после молитвы «чудотворцу, что выходит гробница» прошла грыжа. Тобольского стрельца Фёдора Кобякова новый чудотворец спас дважды: когда тот тонул, и когда бесконечной осенней ночью от тоски едва не наложил на себя руки, явился и успокоил словами ласковыми «Не печалься, Бог тебя помилует!». Некого мангазейца Дмитрия Евтропиева спас от беспробудного пьянства и какой-то болезни, подозрительно похожей на интимную (его «скаска»-свидетельство о чудотворце написана по-настоящему интересно – образно, с яркими примерами и сравнениями)…

В конце концов, от такого обилия свидетельств святости отмахнуться стало невозможно. И великомученик Василий Мангазейский был признан святым. Он по сей день почитается на всех необозримых просторах Сибири.

***

Примечания:

О романе «Кривоустовы»: http://starodymov.ru/?p=28937

О Павле Кривоустове: http://starodymov.ru/?p=3601

О пытках на Руси: http://starodymov.ru/?p=9899