ДОПРОС ДЬЯКА АНДРЕЙ ШЕРЕФЕДИНОВА

Ничего не добившись, Басанов махнул палачу рукой. Тот громко щёлкнул зубьями щипцов, аккуратно положил их на подставку, повернулся к страхолюдного вида надсмотрщикам, безучастно ожидавшим распоряжений у двери. Шерефединов напрягся, в уверенности, что пришёл его час терпеть муку мученическую

Однако всё вышло иначе.

- Не спеши, успеешь ещё, – ухмыльнулся Шерефединову Басманов.

Надсмотрщики ввели в пыточную какого-то незнакомого человека, судя по одёже, монаха. Он явно содержался в порубе уже давно – был кудлат, кастлив, неопрятен, лицо в разводах грязи, ряса вся изодрана, на теле видны язвы, сочившиеся нежидью, борода неровная, словно как подпалена… Увидев палача и орудия пытки, у монаха-узника подкосились ноги, он упал бы, если бы его не подхватили подручные. Подхватили и поволокли к дыбе.

- Как проводить допросы, друг мой Андрейка, государь Иоанн Васильевич разработал целую науку! Сам же её и опробовал…

Басманов по-прежнему говорил мягко и ласково. Однако теперь эта ласка уже не звучала искренне, теперь она обратилась в ласку садиста, который получает удовольствие от одного лишь осознания власти над болью человека.

- Перво-наперво,  Андрейка, советовал Иван Васильевич, следует пытать другого человека на глазах у того, от которого требуется признание, – разъяснял он происходящее. – Если устрашишься тем, как мучают другого, сам признаешься во всём. Если же нет, то заранее увидишь, что с тобой самим делать станут. Страх перед болью, друг мой, он страшен для человека, сколько уж наблюдал такое… Так что ты смотри, Андрюшенька, и запоминай…

Между тем монах-вязень затравленно, с ужасом озирался по сторонам, оглядывая страшные орудия, окружавшие его. Подмастерье ещё раз провернул колесо дыбы, убедился, что оно вращается плавно и бесшумно, обернулся и горделиво подмигнул узнику, словно приглашая того похвалить проделанную работу. Тот даже вздрогнул, увидев это ободряющее миганье.

- Не балуй, малый! – добродушно пресёк старший кат весёлость помощника. – Законом не велено!

Узник громко дышал, почти стонал от страха.

Надсмотрщики ловко завели за спину его руки. Помощники палача накинули на запястья петли, затянули их, подцепили, привязанные, к перекинутому через колесо канату. Палач слегка поддёрнул  верёвку, подтягивая вывернутые руки повыше, закрутил её на крюк.

- Господи, помилуй, – в голос молился монах. – Не повинен я, оговорили меня… Нечистый попутал!..

- Из чудовских монахов он, – доверительно наклонившись, сообщил Шерефединову Басманов. – Из тех, который в прошлый раз хотели государя ядом извести. Этот вот последний из них остался. Остальные уже на том свете за грехи свои ответ держат. Но сегодня и его в Москву-реку спустим. А пока гляди, пока живой он…

Басманов говорил в голос, не таясь, словно и не присутствовал тут человек, о котором речь шла. А с другой стороны, вряд ли тот понимал сейчас хоть что-то. Он знал, что сейчас начнётся мука, выдержать которую дано не каждому. Это не пытка даже – это целенаправленное истязание плоти.

Повинуясь командам ката, подручные усадили монаха на бревно, которое подволокли из угла. Один приподнял конец колоды, второй свёл снизу ступни жертвы, ловко связал лодыжки. Тут вообще всё делалось ловко: петли заранее заготовлены, движения отработаны… Подмастерья тут же вскарабкались на концы бревна. Молодые ещё ребята, они дурачились, приплясывали, стараясь удержаться на скользкой, отполированной сотнями узников поверхности колоды, кривляясь друг другу через склонённую голову узника. Правда, старались не слишком привлекать внимание старшего палача – мог и осерчать, да розгой ожечь.

- Господи милостивый, дай мне силы! Дай помереть мне, заступница Богородица!.. – исступлённо молил монах. – О смерти молю, господи, избави меня от муки!.. Не вынесу я, господи!..

Палач перекрестился на висевший в углу закоптелый образ, который вроде как прятал свой лик за лампадный язычок святого огня. И взялся за верёвку. Огромной силищи человек, он, хоть и с напряжением, а один, явно гордясь ловкостью, рывком оторвал от пола этот огромный груз: монаха с выгнутыми за спину руками, с продетым между ног бревном, на котором для увеличения веса и, соответственно, усиления муки, стояли два дюжих парня.

Стены подвала отразили отчаянный вопль, в котором слышалось мало чего человеческого. Это кричал не человек – это заходилась от боли сама живая плоть! Сквозь крик слышался хруст выворачивающихся суставов.

Одна божья тварь по велению другой божьей твари истязала третью божью тварь в назидание божьей твари четвёртой!

Палач ловко зацепил верёвку за крюк, чтобы не уронить немалый груз, мотнул головой: давайте, мол! Повинуясь команде, подручные одновременно подпрыгнули, стараясь как можно сильнее рвануть тело жертвы книзу.  Рвануть-то рванули, да и сами не удержались на сколькой, отполированной сотнями тел поверхности бревна, спрыгнули на пол.

Однако своего всё же добились. Плечевые суставы жертвы рывка не выдержали, руки с хрустом вывернулись из плеч, тело резко выпрямилось, обвисло, бревно ушло вниз, с глухим стуком опершись одним концом в пол. Крик монаха оборвался – он потерял сознание.

- Это, Андрейка, ещё не пытка, – продолжал свои пояснения Басманов. – Это пока только так, разминка… Если он сейчас заговорит, то руки вправить на место можно легко – у нас для этого дела опытный костоправ имеется.

Заплечных дел мастера между тем отвязали обеспамятевшего монаха, уложили на лавку, после чего окатили водой.

- Государь Иоанн Васильевич наставлял, что к каждому человеку следует применить три раза по три пытки, – растолковывал Шерефединову Басманов. – Если выдержит все три, и ни в чём не признается, значит, невиновен. Только мало кто запирается до конца. Сюда ведь просто так не попадают, Андрюшенька, а потому дознанием занимаемся по-настоящему.

У монаха, лежавшего на лавке, обнажили спину. Привязали так, чтобы человек не мог шевелиться. На ноги уселся один из подручных, стараясь зафиксировать тело неподвижно. Узник слабо выл, с ужасом косился на приготовления к следующему истязанию.

За отдельным столиком скучал писарь. От него сейчас ничего особенного не требовалось. Когда у жертвы чего-то старались допытаться, тут требовалось ловить каждое вырвавшееся со стоном слово. А когда катование проходило назидательное, как сейчас, для устрашения, то и слушать особо нечего было.

- Господи, да за что ж такая мука!.. – бормотал монах.

Старший кат между тем наставлял помощника, как правильно держать кошку – трёххвостый  палаческий сыромятный кнут, как стегнуть ловчее, в зависимости от того, какого результата хочешь достичь: чтобы побольнее ожгло, например, или чтобы дольше не заживало.

- Главное запомни: нельзя повредить ему руки или ноги, или уж, вовсе не дай бог, его детородный уд, – учил кат. – Если не выдюжит этот, которого допрашиваем, и помрёт, тут ничего не попишешь – так господь рассудил. Да и то спрос с нас – значит, не доглядели… А вот повредить его так что калекой станет, да работать не сможет – то наш грех, за него наказать могут.

- Понял, батюшка, – отозвался помощник, перехватывая кнут половчее.

- Потому бичевать можно только по спине – по животу или по ногам или рукам никак нельзя…

Подручный, сидевший на ногах жертвы, беспокойно ёрзал, стараясь отодвинуться подальше. Он явно опасался, что не слишком умелый его товарищ промахнётся и попадёт одним из хвостов кончатной плети по нему.

- Катовать ведь, Андрюшенька – непростое дело, – продолжал пояснения Басманов. – Это ж не просто мучить человека, а главное – сведения у него добыть. И среди палачей такие виртуозы случаются – ты просто не поверишь. Иной ловкач ведь как умеет! Три раза кнутом перетянет по спине только; а человек встаёт, а у него от спины пласт кожи сам собою отлепляется и задницу его прикрывает!.. Мастера…

Кнут-кошка со свистом рассёк воздух и три конца его впились в человеческую кожу. Монах первый удар выдержал, только с громким шипом выдохнул сквозь оскаленные зубы воздух.

- И вот так секут, пока человек вновь не потеряет сознание, или же пока я не увижу, что вконец обессилел он.

Ещё раз свистнул кнут. Взвился и тут же погас вскрик. Шерефединов нервно сглотнул.

- Ну а если ты и кнут выдержишь, тебе предстоит третье испытание, – не унимался Басманов, обращаясь к Шерефединову. – Если кто нам особо не нужен, и чьи признания нам не шибко нужны, тому приговаривается худой кувшин. Знаешь, что это такое?.. Молчишь?.. Ну тогда слушай.

Третьим испытанием царь Иван Грозный назначил одно из двух: пытку водой или пытку огнём. Для первой человека привязывали к столбу, специально обритую голову строго фиксировали, притягивая вставленный в рот кляп бечевой к тому же столбу, и над теменем несчастного помещали кувшин с крохотным отверстием в донце. Сквозь отверстие мерно сочилась вода, капля за каплей ударяя человека в одну и ту же точку… Сначала они почти не чувствовались, эти капли, затем кожа начинала воспаляться, и каждая следующая водяная горошинка раздражала её всё больше. Потом кожа лопалась и вода начинала сочиться уже на живую плоть, проникая всё глубже. Это причиняло жертве жуткие мучения. Даже права на крик его лишал проклятый кляп. И через несколько часов пытки человек необратимо терял рассудок, отправлялся в лучшем случае в монастырь, инокам на догляд.

От пытки горящими вениками умирали, да и разума лишались редко. Но муки от неё растягивались надолго, да так, что нередко подвергшиеся ей люди не могли после того ходить в баню – один вид банного веника повергал их в ужас.

Заключалась пытка в том, что обыкновенный высушенный банный веник поджигали и стегали им, горящим, по спине несчастного. Боль от ожогов, смрад горелой плоти… Это было ужасно. Однако собственно пытка оказывалась только началом мучений. Открытые раны начинали которые подсыхать, которые гноиться – однако и те, и другие становились источником страданий несчастного, потому что помощи он не получал никакой; ран на спине оказывалось много, а поделать с ними он ничего не мог. Стараясь утишить горящую боль и жгучий зуд, страдалец тёрся спиной о стены, раздирал, растравлял раны, которые также начинали которая подсыхать, а которая гноиться…  При этом ему постоянно напоминали, что достаточно лишь рассказать о том, что от него требовали, и лекарь тут же смазывал истерзанную спину целебной мазью, избавляющей от мук и заживляющей язвы.

Эти три пытки являлись основными при допросах преступников, а точнее, подозреваемых в преступлениях. Реально же их в арсенале палачества насчитывалось куда больше! Иван Грозный хорошо их знал, любил в этом деле разнообразие, да и новые истязания придумывать не гнушался. Утопить в воде или в вине, зашить в медвежью шкуру и затравить собаками, опалить кожу до угольев, изжарить в кипящем масле, выпустить человека с одним колом против медведя, устроить гладиаторский бой со львом или каким другим хищником, окатить на морозе водой, посадить на кол, взорвать порохом  – всё это имело место, однако хотелось государю, в периоды обострения болезни, чего-то большего.

Между тем, человек много чего придумал для мучения себе подобных! Какой изобретательный ум ему даден!

Обнажённого человека сажали в огромный котёл, туда же бросали двух крыс, и  разводили под котлом костёр. Пытаясь укрыться от быстро нагревающегося металла, крысы забирались в места, которые казались им спасением от жара – в рот и в задний проход истязаемого.

Имелась с крысой и ещё мука. Когда её, голодную, сажали в горшок, а потом отверстие этого горшка прижимали к животу несчастного. Старавшееся освободиться животное буквально прогрызало человеческую плоть. Право, задумаешься, кто в этот момент оказывался более бесчеловечным – крыса или палач.

Иного опускали в бочку с водкой, и держали в ней, пока мясо его не начнёт отслаиваться от кости, а кожа – от мяса.

А то ещё клали кого, привязанным, на спину, а над ним подвешивали огромную двухлезвийную секиру-лабрис, которая мерно раскачивалась над его лицом или грудью, с каждым взмахом понемногу опускаясь всё ниже и ниже, раз за разом на глазах человека приближаясь к его плоти.  Самый отважный ратник, который в жизни не боялся никакого оружия, обезволит, видя, как мерно и неотвратимо опускается к телу отточенное жало топора.

Или ставили пытуемого на крохотном приступочке над колодцем, и он не мог позволить себе даже задремать, из опасения свалиться в воду; а мука бессонницей – одна из самых тяжёлых для человека.

Особую пытку на Руси изобрели для петрушечников – для людей, которые веселили народ, устраивая представления с участием куклы Петрушки. Называлось наказание это наказание «лягушачьи лапки».

(К слову, невозможно удержаться от того, чтобы не высказаться по поводу одного противоречия. Согласно официальной версии, Петрушка как персонаж русского народного кукольного театра появился у нас в стране лишь  во второй половине XIX века, и по сути своей является только русифицированной версии итальянского Пульчинеллы. Ну, для начала, просто поразмыслим логически: может ли такое случиться, чтобы у русских на протяжении тысячи лет не имелось своего балаганного кукольного шута, в то время, как у всех других окрестных народов таковой имелся?.. Как-то не верится. Ну и главное: те же самые информационные источники, которые определяют возраст Петрушки в полтора века, на других страницах утверждают, что особое наказание для петрушечников существовало на протяжении несколько веков. Элементарный здравый смысл подсказывает, что всё же, коль существовало наказание, и кукла такая имелась; точнее даже не сама по себе кукла, а персонаж).

Петрушечники, судя по всему, оказались народом бедовым. Кукольные спектакли, которые они разыгрывали, служили не только развлечением, но, по всей видимости, выступали как сатира на действительность. Соответственно, иной раз и сами петрушечники переходили в своём творчестве некие допустимые ограничения, или же зритель попадался чересчур бдительным… Но только время от времени оказывались кукловоды в пыточной, где у них пытались выведать имя автора крамольной «репризы», или же наказывали за выпады в адрес власть имущих.

Однако наказывать хотелось побольнее, так, чтобы навсегда отбить у творческого человека возможность, а то и желание творить!.. Главный инструмент петрушечника – это его рука, его пальцы, на которые надевается перчаточная кукла. По ним, по пальцам, и приходился удар палачей.

Специально для носителей этого народного  творчества разработали специальные щипцы, которые выдавливали из пальцев наружу косточки фаланг. В результате пальцы у человека оставались, однако что-то делать ими становилось невозможно.

Понятно, что всего этого Пётр Басманов Андрею Шерефединову не рассказывал. Но и от того, что происходило перед его глазами, становилось не по себе.

…В конце концов, едва живого монаха, подхватив за подсилки, уволокли из пыточной.

Басманов поднялся со стола, на который время от времени присаживался, чтобы в упор смотреть в глаза Андрея, оценивать реакцию на виденное. Притомившиеся палач с подручными отошли к столу в углу, который стоял в самом дальнем углу пыточной; палач выпил чару чего-то хмельного, подручные глотали квас. Писец, видя, что начинается главная часть допроса, поёрзал на лавке, взял очинённое перо, попробовал кончик и приготовился записывать.