ВЪЕЗД В МОСКВУ ЛЖЕДМИТРИЯ

(Отрывок из романа «Кривоустовы»)

АНФИНОГЕН

МОСКВА

Лжедмитрий

20 июня 1605 года

По мне же благороден тот,

Кто добродетелью живёт,

А подлым я б назвать могла

Того лишь, чьи дурны дела.

Всё благородство – в поведенье,

А знатное происхожденье

Не стоит ровно ничего,

Коль сердце подло и черство!

Жан де МЕН

Анфиноген Кривоустов впоследствии часто вспоминал этот день, размышлял о нём.

Тогда, 20 июня, в очередной раз он задумался о том, что как-то всё происходящее развивается  неправильно, не так, как ему представлялось ранее. До сих пор он подмечал какие-то отдельные, частные неверные, некрасивые поступки, допускаемые его царственным другом; Анфиноген искренне считал, что, войдя в Кремль, Лжедмитрий  сможет отринуть от себя всё поганое, с чем ему приходилось идти на вынужденный альянс во имя достижения великой цели. А вот сегодня вдруг осознал: не «что-то», а всё идёт не так, как должно бы; и слишком глубоко новоявленный государь увяз в тенетах, расставленных его иноземными наставниками! Даже не так – иноземцы, конечно, свою роль играли, и немалую… Но всё же главное заключалось в другом: Анфиноген понял, что ради достижения московского трона Лжедмитрий готов на всё, даже на то, чтобы поступиться своими принципами, интересами своего народа, своего Отечества, православной веры!

И это осознание проняло его до самой глубины души.

Правда, Анфиноген старался успокоить себя, убедить в том, что ситуацию ещё можно будет в последующем повернуть на благо России и православию. Для этого только нужно привлечь, поднять истинно патриотические силы!

И всё же, всё же… Вера в такое светлое будущее заметно пошатнулась у Кривоустова именно 20 июня.

…Начинался же день радостно, весело, торжественно, ликующе!

Лжедмитрий выезжал из Коломенского рано утром. Природа являла собой просто пасторальную идиллию, которая возможна только в начале лета: утренняя свежесть приятно бодрила, справа над самым горизонтом висело яркое солнце, всем своим видом обещая погожий денёк, над Москва-рекой стлался, истаивая, лёгкий туман, в синем небе не виднелось ни облачка. В другое время с высоты доносились бы трели жаворонков, однако сейчас их было не слыхать.

Все звуки природы заглушал шум тронувшегося в путь царя с многочисленной свитой.  Ржали и всхрапывали лошади, бряцало оружие, звенели кольчуги, скрипели колёса, заходились в лае лютые псы, ровно стлался гул людского говора, временами вспыхивавший невесть из-за чего возникшей весёлой перебранкой.

Царский поезд растянулся на несколько километров: голова его уже входила в столицу через Серпуховские ворота Скородома (иначе Земляного города), а хвост только формировался – в него вливались новые и новые отряды, размещавшиеся до того в окрестных сёлах Дьяково, Кожухово, других… Колокола церквей Вознесения, Усекновения главы Иоанна Предтечи, других, что встречались по пути, захлёбывались от праздничного перезвона.

Впереди процессии следовали бирючи, громко стучали билами в укреплённые у сёдел барабаны, криками и лошадьми прокладывали дорогу в толпе, расталкивая людей со свежезастеленной дощатой мостовой за накраек.

Сразу за глашатаями ехал небольшой верховых отряд поляков, при оружии, однако в руках они держали только плети, которыми нещадно стегали каждого, кто недостаточно плотно, по их мнению, прижимался к стенам и заплотам, кто пытался высунуться из переулков, куда их оттеснили бирючи.

Сразу за ними следовал парадный конвой, вооружённый копьями, пищалями… Богато украшенные колесницы, заложенные шестернями, верховые лошади в драгоценной сбруе… Опять барабанщики… И снова вооружённые полки…

И лишь затем следовал сам государь. Ещё в Серпухове монарха встретили придворные портные, которые обеспечили его платьем на любой случай. Туда же доставили лошадей царского завода, подобающую по чину богатую сбрую, конское убранство…  Мастера бронные, оружейники, башмачники, колымажные – все побывали в Серпухове, а то ещё и в Туле!..

Сейчас Лжедмитрий красовался на лошади, убранной парчовой златотканой попоной, в высоком седле, чтобы выглядеть по возможности солиднее на фоне свиты дородных царедворцев. Государь облачился в сияющую золотом кирасу и высокий шлем-ерихонку с еловцом, наушниками, козырьком  и стрелкой наносника. На плечах – лёгкий алый шёлковый плащ, который охотно играл под мягкими дуновениями утреннего ветерка. О богатстве убранства говорит хотя бы тот факт, что летописец уточняет: одно лишь ожерелье на государе стоило 150 тысяч червонных!.. Над Лжедмитрием колыхалось прошедшее много сражений знамя: красное полотнище с чёрным двуглавым орлом – подарок донских казаков.

Государя окружала плотная толпа из пяти дюжин бояр, князей, царедворцев. Каждый или нет, но многие из них старались протиснуться поближе к царю, попасть ему на глаза, чтобы запомнил милостивец, что присутствовал при церемонии имярек, что означил своё почитание… Такие официальные мероприятия всегда завершаются раздачей подарков, так уж тут бы не оплошать, оказаться в первых рядах… Места в свите заранее расписаны, каждому отведена чёткая позиция, но многие норовили высунуться, едва представлялась такая возможность. Давка, всадники оглядываются друг на друга со злобной ревностью, стараются отпихнуть локтем конкурента… Правда, пытаются сделать это незаметно, дабы государя не прогневить. Чувствуя настроение хозяев, беспокоятся и лошади, скалят зубы друг на друга, норовят укусить…

Здесь и те, кто уже давно примкнул к Лжедмитрию, они удостоены права следовать совсем рядом. Дальше едут те, кто влился в свиту лишь в последний момент, когда стало ясно, чья сила возьмёт верх.

Здесь многочисленные Шуйские – и матёрый Василий Иванович, и девятнадцатилетний Михаил из колена Скопиных, и Дмитрий, и Иван… Здесь и престарелый Иван Воротынский – опустил голову, озирает происходящее сумрачно, без показного ликования… И Дмитрий Пожарский – хоть и старается не подавать вида, а глаза глядят встревоженно, как ни говори, а покойный Борис Годунов жаловал его семью… Здесь Фёдор Мстиславский… Да и не перечислишь всех!

Сменилась власть в Москве. И теперь дело каждого боярина служить новому государю. Потому что служит боярин не человеку, а царству, и трону!

Так считается. Только всё равно, судьба каждого боярина зависит от человека, который сидит на троне. Этого никак забывать нельзя! Пеняй, как говорится, не пеняй, а лямку надевай!

…Далее следовали отряды поляков, литовцев, казаков. Они между собой являли резкий контраст. Польские гусары ехали в одинаковых светлых сияющих доспехах с оперёнными крыльями за спиной, с флюгерами в виде крылышек на пиках. Казаки же облачились пёстро, богато, но разномастно, кто в чём – большинство в доспехах, среди которых во множестве сияли золотым шитьём казачьи зипуны, русские кафтаны, польские кунтуши, горские черкески, татарские и ногайские халаты…

И только потом тянулась колонна московских дворян. Русским боярам государь лично запретил иметь при себе дружины боевых холопов, вот и следовали они в охвостье бесконечно длинной колонны.

А потом и вовсе русскую колонну отсекли. У Серпуховской заставы процессию остановил государев приказчик, и велено было русскому войску разъехаться, не следовать в царском поезде дальше. Дворяне возмутились было, крик поднялся… Однако не идти же на штурм Скородома!.. Разъехались. Разнося весть о нанесённом русскому дворянству бесчестье! И от кого! От человека, права которого на московский трон весьма сомнительны!

…В ту же ночь на улицах Москвы появился призрак покойного государя Бориса Годунова. Многие видели его!

- Я возводил крепости и остроги, чтобы боронить землю Русскую от врагов! – причитал призрак. – А Самозванец сам привёл врагов, и сам впустил их в сердце царства – в Кремль! Когда правитель сам врагов приводит, и землю свою отдаёт им в кормление – тут и России конец!

Весть о том призраке мигом облетела столицу, выплеснулась за её стены, и пошла гулять по городам и весям.

Только это случилось позднее.

А в момент, когда Лжедмитрий въезжал в Москву, произошло другое знамение, зафиксированное современниками.

Вдруг невесть откуда налетел на колонну вихрь. Да такой свирепый, что столбом пыли, который принёс с собой, затмил ярко сияющее в небе солнце, накрыв блистающие оружием хоругви густой тенью. Да такой гневный, что своим свистом заглушил и бой барабанов и литавр, и визгливые звуки труб, и перезвон колоколов, и приветственные крики толпы…

Через несколько мгновений всё исчезло, будто не было их – и пыли, и тени, и шума ветра… В памяти людской только они остались, эти приметы. Года не пройдёт, как вспомнят о них москвичи.

…А пока Лжедмитрий ехал по доскам мостовой, с которой оттеснили горожан, и немного растерянно оглядывался по сторонам. Вдоль стен и заборов теснилось бессчётное множество люда; те кто помоложе, взбирались на заборы, на крыши домов, на колокольни многочисленных церквей, на деревья – лишь бы только единым глазиком повидать нового государя. Воздух клокотал от бесконечных здравиц в честь царя. Все сорок сороков церквей столицы надрывались в праздничном перезвоне – в каждом храме обязательно имелся звонарь-виртуоз, который нынче старался превзойти такого же соседа-колокольщика. Яркое солнце сияло на золочённых маковках церквей, тускло отражалось от золотого убранства царской свиты, искрилось гранями драгоценных камней, осыпавших одёжу праздничной процессии.

… Земляной вал пяти метров в высоту насыпали по повелению Бориса Годунова в 1591-1592 годах. По гребню вала протянулась деревянная стена, по которой установили 34 проезжих и примерно сто глухих башен, все тоже бревенчатые. За быстроту, с которой возвели это оборонительное сооружение, горожане его и окрестили Скородомом. (Сегодня его контур примерно повторяет Садовое кольцо). Между стен Земляного и Белого города обосновались в основном ремесленники, мастеровые люди… Здесь же, как правило вблизи въездных ворот,  разместились и стрелецкие слободы.

В Замоскворечье, со стороны которого вступал в столицу Лжедмитрий, располагалось несколько стрелецких полков.

Путь царского поезда пролегал мимо одного из них, размещавшегося близ храма Варлаама Хутынского, что в Ордынцах. Слобода, как водится, была обнесена крепким заплотом, с раскатов поверх стен упреждающе глядели жерла пушек и затинных пищалей; возле них курились дымком запальники. Нет, московские ратники не собирались воевать – в том стрелецкие полковники заверили крепко. Однако… Что и говорить: стрельцам видеть на улицах Москвы что польских гусар, что казачью вольницу, следовавших боевыми порядками, оказалось непросто. Как впрочем, и у пришельцев стрелецкие кафтаны вызывали неприязнь.

О чём думал в то утро Лжедмитрий, никто не знает. Известно только доподлинно, что выглядел он сумрачно, не производил впечатления счастливого человека, который достиг высшей цели своей жизни.

Вступая в столицу православного царства, он не верил местной знати и стрельцам, он опирался на военную силу иноземцев… Он казался здесь чужим – по духу, по вере, по мироощущению, по мировосприятию. Лжедмитрий показал себя очень неглупым человеком, потому он не мог не понимать, сколь тяжкий груз на себя взваливает, он не мог не думать о будущем.

Завтра, когда перед ним во весь рост встанут проблемы, которые предстоит решать, когда начнётся реальная работа по реализации многочисленных реформ, замыслы которых, подобно доброй бражке, бродили в его авантюрной голове, станет легче. А сейчас…

Ликование народа его пугало – он уже немного знал, сколь переменчиво настроение толпы. Плотное кольцо русской знати вызывало настороженность – ещё вчера многие из присутствующих воевали против него, и теперь никто не знает, что у каждого в голове. Укравшиеся за прочной изгородью стрельцы оставались грозной силой, как, впрочем, и московское дворянство, городовые казаки, давно обосновавшиеся в столице и в значительной степени пропитавшиеся её духом…

Несомненно, он испытывал радость и гордость от одержанной победы – но только омрачались они ядом мрачных мыслей. А то и предчувствий – кто знает?..

…Анфиноген не стал даже пытаться затесаться в толпу царедворцев, которые окружили Лжедмитрия. Он вдруг подумал, что нынче как никогда наглядно выглядит поговорка (насколько, конечно, поговорка может выглядеть) о том, что за боярами царя не видно (её порой произносили и наоборот – что царю де из-за бояр народные беды не разглядеть).

Пропуская мимо себя длинную колонну царского поезда, Анфиноген стоял обочь тракта, глядя на следовавшие мимо полки. Нередко ловил он на себя взгляды знакомых вельмож и ратников, с одними из которых прошёл весь путь от далёкого (будто в другой жизни) Самбора, с другими только недавно познакомился… Кто-то с ним здоровался, кто-то, будто уколовшись, торопливо отводил глаза, делая вид, что не заметил… Да и здоровались по-разному – кто кланялся с седла, дружески или льстиво, кто вельможно кивал, снисходя до приветствия безродного царёва любимца-временщика… У кого-то при виде оставшегося в сторонке Кривоустова на чело набегала суетливая мысль: почему этот выскочка не рядом с государем – впал в немилость, или напротив, особое поручение выполняет, выслеживает, кто участвует в церемонии, а кто уклонился?..

Ванька Грамотин и Ян Бучинский ревниво держались рядом – чуть поодаль от боярского кольца вокруг государя, но поблизости, чтобы поспеть по первому зову. Проезжая мимо Кривоустова, дьяк злобно  сверкнул глазами и отвернулся, пан Ян приветственно помахал рукой. Ротмистр поляк Станислав Борша Анфиногена не заметил – гордый тем, что возглавляет колонну польских ратников, он сидел верхом подбоченясь, поглядывая по сторонам свысока. Запорожский атаман Белешко, заметив Анфиногена, попытался выбраться из колонны, чтобы поздороваться лично, однако казаки не отпустили. Донские атаманы Корела и Чертинский приветствовали Кривоустова, похоже, вполне искренне…

Да многие ещё окликали нашего друга, поздравляли с великим днём.

…

…К Красной площади Кривоустов с Илларионом поспели как раз вовремя.

В период, когда Анфиногену пришлось прятаться, он хорошо изучил столицу, особенно в пределах Скородома – в Белый город без надобности в те времена он старался не соваться. Так что, объехав стороной людские толпы, собравшиеся поглазеть на нового царя, двое всадников въехали на Красную площадь, которую нередко называли просто Пожар, как раз в то время, когда неторопливо двигавшаяся царская колонна только втягивалась на наплавной мост через Москва-реку, протянувшийся от Балчуга к Беклемишевской башне Кремля – это было видно поверх участка китайгородской стены, ограждавшей спуск с южной стороны.

Заполонившая Красную площадь толпа подалась к Васильевскому спуску, что позволило Анфиногену и его холопу-соглядатаю протиснуться поближе к Лобному месту. Им повезло в том, что всадников на площади оказалось не много – слишком многие стремились оказаться в праздничной процессии, а потому на Пожаре собрались в основном простолюдины. Соответственно, дорогу прокладывать Кривоустову со спутником оказалось нетрудно. Люди огрызались, матерно ругались, однако как-то раздавались в стороны.

Но в конце концов, и Анфиногену пришлось остановиться – дальше толпа сжалась настолько плотно, что пути вперёд не стало.

Отчаянно звонили многочисленные колокола окрестных церквей – Архангельской, Успенской, Ивановской, Николы, Илии, Варвары, Василия Блаженного… Да всех и перечесть!

У Лобного места подъезжавшего государя встречали московские священники. Лжедмитрий спешился, подошёл под благословение…

И тут случилось то, чего никто не мог ожидать!

Вышедшая на площадь польская музыкальная команда вдруг ударила в литавры, зазвенели трубы, засвистели рожки и сопелки, загремели барабаны… И весь торжественный молебен, который по обычаю должен был предшествовать восхождению на престол нового государя, оказался сорванным этой иноземной  музыкальной какофонией. Польские музыканты не старались играть какую-то мелодию – они старались извлекать из своих музыкальных инструментов как можно больше громких звуков – звона, визгов, грохота…

- Что ж они делают-то! – растерянно проговорил Ларька.

- Показывает панство, кто теперь на Москве хозяин, – сквозь зубы отозвался Анфиноген.

По окружавшей их толпе прокатилась волна ропота. Однако и людской гул не в силах оказался перекрыть польскую какофонию.

Было видно, как постепенно, вразнобой, растерянно переглядываясь, смолкли священники, оказавшись не в силах противостоять этому рёву. Произошло некоторое замешательство.

А потом Лжедмитрий, так и не сказав ни слова, решительно направился к мосту, ведущему к Фроловским воротам Кремля. Многочисленная свита двинулась за ним. А дальше, в сопровождении громкой музыки, в Кремль потекли польские полки – при оружии, под развёрнутыми знамёнами!

- Не бывало такого на Руси, чтобы государь сам врага в Кремль пускал! – оглянулся на Анфиногена какой-то обыватель, оказавшийся возле него. – Да ещё сам во челе шёл… Быть беде – или государю, или нам.

- А то и всем, – пробормотал Анфиноген.

Картина, как чужеземное войско входит в распахнутые ворота заглавной крепости России, навсегда запечатлелась у него в памяти.

…Толпа бурлила, но не расходилась. Люди ждали, что новый царь выступит перед народом с царской площадки, специально устроенной на кремлёвской стене, а то и милость какую объявит. Царь всегда и обязательно держал речь при вступлении на престол перед московским людом! Эту традицию не нарушал ещё никто!

Однако теперь этого не произошло. Лишь часа через два к Лобному месту вышел боярин Богдан Бельский. Его направил Лжедмитрий, обеспокоенный тем, что толпа не расходится. Богдан поклялся горожанам, что сам лично в своё время укрывал от врагов малолетнего царевича Дмитрия, который нынче вернулся на принадлежащий ему по наследному праву отцовский трон.

- Послужим природному государю верой и правдой! – надсаживался с Лобного места боярин.

- Послужим!.. Многая лета!.. Слава!.. – гремело над толпой.

Только Анфиноген этого не дождался.

Поняв, что с речью Лжедмитрий выступать не собирается, он отдал повод своей лошади Ларьке, а сам спешился и пешком отправился к Никольским воротам Кремля. Здесь он стал невольным свидетелем ещё одной безобразной сцены, которая покоробила его.

У ворот десяток стрельцов в красных кафтанах государева Стремянного полка, ощетинившись бердышами, отступал под натиском отряда поляков и казаков, вооружённых пиками и алебардами, в сторону китайгородскох Неглинных ворот. Перепалка шла пока словесная, но довольно горячая, и вполне могла перерасти в настоящую схватку.

- Пошли вон, собачье отродье!.. – пришедшие ругались на смеси двух языков. – Мой пёс твою морду лизал!.. Кончилась ваша смена!..

Командир польского отряда оказался из тех, кто начинал поход ещё в Самборе, потому они с Анфиногеном немного знали друг друга.

- Что тут происходит, пан? – хмуро спросил Анфиноген, уже догадываясь, что услышит в ответ.

- Государь велел все караулы сменить, – объяснил командир. – А эти, – кивнул в сторону стрельцов, – бирку или ещё какой знак сменный требуют. А какая сейчас бирка, если мы власть берём!..

Из Кремля доносились колокольный звон и звуки польской музыки – они явно старались перекрыть друг друга.

- Нашёл с кем связываться, пан, – небрежно махнул рукой Анфиноген. – Оставь их – сами уйдут!

- Думаешь? – с сомнением спросил командир, глядя на потасовку.

- Ну не самогубцы же стрельцы, чтобы против вашей силы со своими топориками на рожон переть!

…Даже не слишком расположенные к русским иноземцы отмечали в своих мемуарах, что пришлые поляки и казачья вольница вели себя в Кремле вызывающе, показывая себя хозяевами положения, задирали стрельцов и русских дворян, хамили даже боярам. Иноверцы открыто смеялись над православными священниками, не давали им возможности вести богослужение.

Ну а уж сколько баб и девок в те первые дни по занятии Москвы они перепортили – то и счёту не поддаётся.

…История знает случаи, когда во главе нашего государства оказывался человек, ориентирующийся на аппетиты в первую очередь Запада, или же опирающийся в борьбе за власть на иноземную силу, в ущерб интересам своего Отечества. Большинство из них, начиная со Святополка Окаянного, жизненный путь окончили трагически. Ну а уж проклятье от своего народа в конце концов обеспечено всем. А проклятье своего народа – штука страшная, и ещё неведомо, как отразится на судьбе самого предателя интересов Отечества или его потомков.

Мы уже говорили, что слово «Родина» в русском языке имеет значение не только отчей земли, но и всех предков своего Рода. И уж как они, праотцы, встречают завершившего жизненный путь изменника сразу за Порогом – не дай бог это кому-то познать на себе!

Это Господь милостив, а родова может и наказать по-свойски, в назидание, чтобы другим неповадно пришлось!