Этот день ровно 410 лет назад

АНФИНОГЕН

МОСКВА

Наум Плещеев, Гавриил Пушкин

1 июня 1605 года

Ты будешь непобедимым, если сумеешь уклониться от всякого боя, в котором победа зависит не от тебя.

Эпиктет

Этот день стал переломным в развитии событий в Московии. Впрочем, в то десятилетие подобных переломных моментов можно насчитать несколько; одно слово – Смута!

Грандиозный по своему масштабу и ювелирно исполненный заговор в интересах «чудесно спасённого царевича Димитрия Иоанновича» реализовался именно в этот день, на Устина и Харитона. В народе говорили, что мужик Устин 1 июня забор ставит между весной и летом; а в 1605 году оказалось, что он отгородил прежнюю жизнь от новой, что неудержимо накатывалась на святую Русь с Запада.

Правда, шутнице Истории взбрело в голову, что забавно окажется, если Запад въедет в Москву в восточные Покровские, иначе Красносельские ворота. Забавно и иное: именно через эти же ворота пролегал путь к государевой пасеке, располагавшейся в селе Хомутово в полусотне вёрст от города; однако отнюдь не туеса с мёдом ввезли в то утро в столицу…

В тот знаковый для России день в Москве оказалось только двое из Кривоустовых – Анфиноген и Лавр. Ну и Марфа-сестрица, конечно же… После нелепого военного столкновения у переправы на Оке Георгий, раздосадованный всем ходом военной кампании, последовал примеру многих других русских ратников и отправился в родную деревню, куда верный Савл вскоре доставил из Москвы и любезную сердцу воина Акулину. Александр ещё не вернулся с Кавказа. О Владимире и вовсе какое-то время не было ни слуху, ни духу… Ну а остальные братья и подавно не могли здесь оказаться.

Лавр чувствовал, что в Москве  затевается что-то серьёзное, однако ничего конкретного не знал. Это его здорово угнетало. Брала досада, что ни князь Воротынский, ни брат Анфиноген не посвятили его в подоплёку грядущих событий. Князь – то понятно, кто такой для него Лавр?.. Как говорится, хоть и велика барыня, а в алтарь не лезь! А вот братишка мог бы и пооткровенничать. Не стал…

В народе говорят, мол, с чернявым в лес не ходи, рыжему палец в рот не клади, лысому не верь, а с курчавым не вяжись. А тут вон как сошлось: и карамазый Анфиноген, и кучерявый…

Надо ж, как этот приёмыш возвысился, – завистливо размышлял Лавр об Анфиногене и о превратностях судьбы. Вот уж повезло, так и в самом деле повезло! Случилось же именно ему встретить тогда в лесу расстригу-самозванца… То бишь, прости, господи, встретить скрывавшегося от преследования врагов царевича, да ещё и в доверие к нему сумел втереться!.. Счастье-то как иной раз проворачивается: вчера Макар гряды копал, а сегодня Макар в воеводы попал…

А теперь вот именно он, Лавр, который уже три года вращается близ самых сильных вельмож царства, оказывается бесцеремонно оттеснённым в сторону, самые великие дела вершатся хоть и в его присутствии, да без его активного участия!

…С раннего утра толкаясь в царёвом дворце, Лавр столкнулся с капитаном Жаком Маржеретом. Тот облачился в ярко начищенную кирасу, был в иноземном, гребешком, шлеме, при мече и с пистолями за поясом, выглядел собранным, усы подкручены, глаза возбуждённо блестели… Кривоустов сделал было даже движение навстречу приятелю-иноземцу…

Однако и у него ничего выяснить не удалось.

- А, мсьё Лавр… – рассеянно проговорил француз и, чуть поклонившись, поспешил дальше.

С раннего утра шло заседание Боярской думы, на котором присутствовал и Воротынский. Оставалось только ждать, что произойдёт дальше.

И Лавр ждал – и угнетало это томительное неведение, да только и не денешься никуда.

…Что касается Анфиногена, которому Лавр столь отчаянно завидовал, то у него утро выдалось куда более хлопотным.

Рассвет застал его в Красном селе, куда Кривоустов прискакал ещё с вечера. Остановился у знакомого мещанина – также участника заговора. Много люду было вовлечено в подготовку переворота, большинство, конечно, играло мелкие роли, да ведь и без таковых – никуда…

Заблаговременно оговаривая план действий, князь Василий Рубец, Богдан Бельский, другие руководители московского восстания, да и Анфиноген Кривоустов с ними (хоть и оставался он на вторых ролях, однако и к его мнению Рубец прислушивался, помня строгий наказ «царевича»), быстро сошлись на том, что Красное село как отправная точка выступления подходит оптимально. Само по себе село государево, однако его жители  издавна проявляли склонность к вольнодумству; само же село расположено на удобном расстоянии от стены Земляного города.

Рядом с селом располагался самый большой в Москве и её окрестностях изумительной красоты пруд – его так и называли: Великим за размер или Красным за пригожесть. (Нынешняя улица Краснопрудная в районе Трёх вокзалов – напоминание о том водоёме). Красивый-то красивый, однако пруд тот на всю округу пользовался сомнительной славой – на Ивана Купалу, да и в какие иные дни, сюда собиралось много нестойкого в христианской вере народа, чтобы предаваться языческим, или бесовским, празднествам: и через огонь парни с девками прыгали, и в воде омывались, и блуду, сказывают, свальному предавались…

В Красном (в смысле Красивом) селе, упоминавшемся в документах ещё со времён Великого князя Московского Василия II, известного как Тёмный, поначалу селились государевы ремесленники. Однако постепенно сюда всё больше перебиралось золотых и серебряных дел мастеров, ювелиров, если по-иноземному. Вкусы московской знати в этом вопросе оставались не слишком притязательными, да и денег свободных для покупки украшений она особо не имела. Потому ювелиры мечтали заиметь новые рынки сбыта своей продукции. Между тем, вывоз драгоценных металлов из Московии строго пресекался, что не могло ювелиров не раздражать. Таким образом, сложилось, что в Красном селе обосновалась ремесленная богатая оппозиция установленным царским домом порядкам.

А тут ещё под боком, пара вёрст всего, примостилась Немецкая слобода, что на Кокуй-ручье. Она словно дразнила московитских ювелиров: вот с каким миром вы могли бы общаться напрямую, если бы не ограничения в торговле, которые устанавливают царь и его бояре!..

Вообще-то поначалу немцы обосновались в Замоскворечье, в районе Якиманки, где Василий III выделил место для заселения иноземным ратникам, которых нанял в качестве своих телохранителей, или иначе лейб-гвардейцев. Однако во время очередного набега на Москву крымцев слобода сгорела. Да оно и неудобство, если разобраться, – наёмную гвардию за рекой держать. И тогда царь Иван Грозный определил новое место для иноземцев – на ручье Кокуй, что в низовьях Яузы.

Покойный государь Борис Годунов для облегчения контактов с иноземцами проложил хорошую дорогу в эту слободу как раз через Красное село. Так что обосновавшиеся в Кокуе иноземцы и на Москву здесь проезжали, и останавливались при нужде – благо, тут постоялый двор имелся, и ямская станция.

Так те иноземцы прельщали жителей-красносельцев, рассказывали, насколько тем выгодно стало бы послабление в торговых контактах с заграницей. Да что там рассказывать? Купец – он ведь нутром выгоду свою чует, он торговлишкой не промышляет, он ею живёт!

Так что агитация сторонников Лжедмитрия в Красном селе падала на хорошо унавоженную почву. Человек ведь такое существо – охотно верит в то, во что ему хотелось бы верить. Борис Годунов в конце царствования понаделал ошибок, его сын Фёдор показал себя слабым государем, его матушку Марию Григорьевну не любили ни в одном сословии, дядю, Семёна Никитича, ненавидели…  На этом фоне сын великого и могучего Ивана Грозного выглядел куда как привлекательно, тем более, что и сулил он всем прибыли и послабления…

Бурлило Красное село, волновалось. Нет, не так, пока не бурлило, неточно это сказано. Бродило – вот точнее, потому что внешне всё оставалось вроде как по-прежнему, а вот внутри… Недоставало только какого-то внешнего толчка, чтобы вскипело тут всё в одночасье, взбурлило, выплеснулось, залило всё в округе…

Так нередко случается не только в истории, но и в самой природе, ведь правда? В той же химии: как бы ни была готова, порой, смесь, а реакция не начнётся, пока в колбу не добавится буквально капелька катализатора. Собственно, можно сделать и обратный вывод: скольких революций избежало, наверное, человечество по той лишь причине, что в неком месте в какой-то момент не оказалось вождя или броского лозунга?.. Просто того, что НЕ произошло, мы и знать не можем, в учебниках остаются лишь те события, которые свершились.

Итак, во взрывоопасной московской смеси 1 июня 1605 года они появились – и вожди, и лозунг!

…На рассвете жителям Красного села открылась нежданная картина. Под его стенами на берегу пруда расположился казачий табор. А казачьи же разъезды перекрыли ведущую с запада к селу дорогу.

Весть мгновенно облетела город. Жители поспешили к изгороди, ограждавшей село.

А к открывшимся воротам уже подъезжала группа казаков.

- Атаман вольного Дона Андрей Корела челом бьёт жителям Красного села! – громко закричал казак, над головой которого развевался на пике флюгер. – И просит принять и выслушать его посланцев. Честью просит! – во всю мощь лёгких гаркнул он, чтобы все услышали. – Ну а ежели что случится с посланниками – на себя пеняйте!..

В распахнутые ворота уже въезжали посланцы Лжедмитрия – Наум Плещеев и Гаврила Пушкин.  Городовую стражу оттеснили от ворот сторонники Лжедмитрия, которые уже несколько дней, как прибыли в село и только ждали сигнала к тому, чтобы начать действовать. Впрочем, ни стража, ни кто другой из находившихся в Красном селе людей и не думал сопротивляться. Казаков боялись, а лично Корелу – тем паче! Если донская вольница захватит слободу, то не пощадит никого – в лучшем случае лишишься мошны. А если есть что терять, то десять раз крепко подумаешь, стоит ли хвататься за оружие! Это дворяне да бояре за честь воюют – купцу кошель дороже!

Смекнули купцы и иное.

Москва хлебушка много кушает. Основные направления, с которых обозы с продовольствием вкатывались в столицу, – это с юга и с востока. После того, как по южным волостям прокатилась смута, да как Самозванец захватил Тулу, Серпухов и другие полуденные города, из-за Оки подвоз продуктов прекратился. А теперь вот выяснилось, что донцы перекрыли и восточные шляхи. Это не крымские татары, чтобы налететь, пограбить, да и убраться восвояси – эти пришли до конца биться.

Значит, голод грозит столице, новая волна бескормицы. Народишко же лют нынче, не потерпит такого.

Выходит, плохо дело складывается для власти Годуновых. И купцы торопливо прикидывали варианты, как поступить в этой ситуации, кого поддержать, на какую силу ставку сделать.

У рода Годуновых сторонников оказывалось не много. Да и поделом – не настоящие ведь цари, чать, опять же, против истинного наследника биться пытаются!..

Толпа валила на центральную площадь Красного села. Здесь собрались все: и купцы, и ремесленники, и крестьяне, и ратные люди… Убить посланцев Самозванца было сейчас легко и просто, да и захватить их – тоже. Однако ни единой попытки никто не предпринял!

До того дня Лжедмитрий и его подручные немало засылали в Москву своих людей. Абсолютное большинство из них в результате оказывались либо на виселице, либо в тюрьме; а кто и просто сгинул невесть где и почему. Кто знает, если бы они не стремились непосредственно в столицу, а начали откуда из Подмосковья, и судьба их оказалась бы счастливее?.. Или время именно теперь подошло нужное?.. Любой ведь плод должен вызреть…

Да и организовано в тот день всё слаженно, ловко – чувствовалась проведённая подготовительная работа.

Плещеев и Пушкин, очевидно, даже не подозревали, что рядом с ними в толпе обывателей пробираются несколько их сподвижников, охраняя их спины, готовые при нужде заколоть любого, кто посягнёт на жизнь новоприбывших. Среди них пробирался и Анфиноген Кривоустов.

Наум и Гаврила поднялись на помост в центре площади, с которого оглашались указы. Саму площадь плотно заполняла многочисленная толпа местных жителей.

Говорил Гаврила Пушкин. Вернее, кричал, стараясь, чтобы его голос слышался как можно дальше. Он достал бумагу с обращением «царевича», читал её, комментируя, когда считал нужным, написанное.

- Я из рода Пушкиных, и наш род все хорошо знают, – надсаживался он. – Я сильно пострадал от Бориски Годунова, сколько лет в опале в Сибири сидел!.. А вот как узнал, что жив законный наследник престола Даниила Московского, Ивана Калиты, Ивана Васильевича Грозного, так и понял: все беды нашего царства и веры православной идут оттого, что обманул нас Бориска Годунов, неправдой троном завладел, и за него мы все пострадали… – Народ слушал его внимательно, понимая, что это – только преамбула к главному.  – Сколько гонцов государь Дмитрий Иоаннович отправил в Москву – все они сгинули, – продолжал Пушкин. – А почему? Годуновы не хотят трон уступать законному наследнику, сами хотят Русью править…

В личном послании «царевича» к жителям Красного села прощались им все вины перед государем, при условии, разумеется, если они присягнут «законному царевичу» Дмитрию Ивановичу.

Кто знает, как бы дело шло, как бы приняли ораторов, если бы не стояли под стенами Красного села казачьи сотни атамана Корелы, если бы не проведена соответствующая агитационная работа, если бы Анфиноген и его помощники не выявляли в толпе тех, кто пытался кричать против ораторов, и не затыкали им рот недвусмысленно упирая в бок жало кинжалов… Впрочем, таких противников оказывалось мало – буквально единицы.

Толпа ревела:

- Долой Годуновых!.. Царевича Димитрия на трон!..

…Из Красного села к Москве посланцы Лжедмитрия отправились в сопровождении мощной охраны вооружённых красносельцев и группы прикрытия под руководством Анфиногена. За воротами к ним присоединились поджидавшие казаки Корелы.

Теперь главное заключалось в том, чтобы сработали другие такие же группы лазутчиков, которым полагалось обеспечить беспрепятственный въезд посланцев в Москву. Требовалось, чтобы город сам перешёл под руку Лжедмитрия – для осады и штурма такого огромного города «царевич» сил не имел.

Однако Рубец, Бельский и их помощники сработали успешно. Высланный навстречу бунтарям отряд стрельцов боя не принял, продвижению повстанцев препятствовать не стал. В Кремль стрельцы возвращаться не стали, а сразу направились в свою слободу.

Покровские ворота Скородома, Мясницкие ворота Белого города, как и предусматривалось планом, оказались распахнутыми, сторожа пропустила Пушкина и Плещеева с сопровождающими беспрепятственно. Казаки, впрочем, в город решили не соваться, не доезжая до ворот, расположились за Огородной слободой.

За Мясницкими воротами к центру города вела мощённая брёвнами Евпловка – улица, называвшаяся по церкви святого Евпла. К толпе, сопровождавшей Пушкина и Плещеева, присоединялись новые и новые группы москвичей. Двигались к Лубянской площади, к китайгородским Никольским воротам… Здесь издавна оседали новгородцы, когда переселявшиеся в Москву волей, а чаще под конвоем стрельцов, а потому всегда легко поднимавшиеся на любой бунт.

Справа – слобода кузнецов, Пушкарский двор. Слева – московская усадьба князя Пожарского.

Отовсюду неслось:

- От царевича Дмитрия посланцы… Грамоту читать будут… Долой Годуновых!.. Сына Иоаннова на стол!..

Убедившись, что и Никольские ворота открыты, что препятствий для движения посланцев на Красную площадь на дальнейшем пути возникнуть не может, Анфиноген подал знак подручным, чтобы выбирались из толпы в сторону Солянки. Это оказалось нелегко – народ валил плотно, стремясь пробиться вперёд. Никольская – улица узкая, стиснутая монастырскими стенами… Потому часть толпы устремилась левее вдоль рва, к Ильинским воротам – тоже открытым и без сторожи.

Анфиноген Кривоустов со своими помощниками устремился выполнять последующую задачу.

…В Кремле ещё об этих событиях не знали.

Лавр по-прежнему находился в сенях государева дворца, среди других дворян. Заседание Боярской думы продолжалось, потому Кривоустову пришлось ждать князя Воротынского в сенях. О чём там шла речь, оставалось лишь догадываться.

Впрочем, чуял поднаторевший в придворных интригах Лавр, что главные события происходят не здесь, не за плотно закрытыми дверями, у которых неподвижно замерли иноземные гвардейцы и стрельцы в красных кафтанах государева Стремянного полка. Более того, после того, как он участвовал в организации встречи боярина Воротынского с посланцами Лжедмитрия, Кривоустов понимал, что главные события происходят даже не в кремлёвском  дворце, что разговор в государевых палатах уже не имеет принципиального значения.

В сенях распахнулась дверь, ведущая с крыльца. В помещение, в котором мгновенно зависла тишина, торопливо вошли боярин Семён Годунов, командиры наёмников Жак Маржерет, Вальтер фон Розен, ещё кто-то… Они торопливо пересекли помещение. По озабоченным лицам всех чувствовалось, что произошло что-то необычайное. Семён Никитич, склонив голову в полагавшейся по чину высокой шапке, протиснулся в двери, наёмники-воеводы, тихо переговариваясь, остались снаружи.

- Что произошло-то?.. Что стряслось?.. – прошелестело по залу.

Наёмные воеводы не ответили.

И тут произошло нежданное!

От дверей, что вели в государеву палату, отделились и направились к выходу гвардейцы-иноземцы. Их уводили Маржерет и Розен. Стрельцы в красных кафтанах удивлённо глядели им вслед.

Измена! – понял Лавр. Иноземцы предали Фёдора Годунова. И больше его никто не в силах спасти.

Кривоустов лихорадочно соображал, что предпринять.

Вмешиваться в происходящее он не считал нужным. Хотя бы уже потому, что ничего изменить не в силах. Войти в государеву палату и сказать… Что сказать?.. И сказать-то, по сути, нечего!.. Да и не войти ему – те же стрельцы не пустят. И потом: если его сюзерен, князь Иван Воротынский  вступил в заговор против юного царя, то не его, княжего слуги Лавра Кривоустова, ума дело, что следует, а чего не следует предпринимать. Как Господь рассудит, так тому и быть!

Значит, рассудил Лавр, моё дело – сторона!

А вот то, что сестрица Марфуша во дворце – вот что тревожит! Сестрицу предупредить следует обязательно.

Лавр торопливо вышел из сеней, спустился с высокого крыльца и решительно зашагал в сторону усадьбы Годуновых.

Ему повезло – едва вошёл на подворье, наткнулся на сенную девку, с которой как-то во время одного из предыдущих визитов встречался глазами, и которая, соответственно, знала его.

- Покличь сюда Марфу Кривоустову, – не терпящим возражений голосом попросил Лавр. – Только спехом, очень нужно.

Опять повезло – Марфа оказалась где-то поблизости, вышла скоро, долго ждать не пришлось.

- Что-то недоброе назревает, сестрица, – торопливо заговорил ей на ухо Лавр. – Похоже, бунт начинается… Только гвалт не поднимай – о себе подумай. Спасайся, а то черни под горячую руку попадёшь…

- Да что ты, братик, окстись, – всполошено крестилась сестра. – Да кто ж сюда войдёт-то?!. Стрельцы, иноземцы не допустят…

- Иноземцы уже изменили, – жёстко оборвал её Лавр. – Да и стрельцы ненадёжны. – Продолжал говорить спеша, досадуя на то, что теряет столь дорогое, стремительно утекающее  время: – Послушай, девка, я тебе всего сказать не могу. Просто поверь мне: в Москве бунт, во дворце измена. Что будет дальше, я не знаю. Но только тебе спасаться надо – сегодня до вечера, судя по всему, не все доживут…

- Да не могу я так вот бросить царевну… – заговорила Марфа. – Она ж пропадёт…

Однако Лавр слушать её не стал.

- Я тебе сказал больше, чем следовало, – опять жёстко перебил сестру. – Мне к боярину надо – там что-то грядёт, моё место там, подле него. А ты – спасайся, пока возможность есть!..

События и в самом деле развивались с этого мгновения просто стремительно.

На Лобном месте Пушкин и Плещеев в девять утра начали читать «прелестное» письмо Лжедмитрия. Заполонивший Красную площадь народ жадно слушал, стараясь не упустить ни единого слова.

- Господа бояре московские – Шуйские, Мстиславские и прочие именитые люди! Господа дворяне московские и городовые! Дьяки, гости, торговые лучшие люди! Середний и всякий чёрный люд!.. К вам обращаюсь я, великий государь Московский Дмитрий, сын великого и грозного царя Иоанна. Господь наш Иисус Христос и Пресвятая Богородица уберегли меня от рук подлых убийц, чтобы моими руками принести мир и благость великую на многострадальную русскую землю! – неслось с Лобного места. – Я, Дмитрий Иоаннович, великий государь Московский, не ставлю в вину служивых людям, которые по неразумению и неведомостию своему, и из страха казни воевали против меня, прирождённого государя… Виновны только Годуновы: Борис покойный, сын его Федька, да Машка-царица, подлого Гришки Скуратова семя, да Сёмка Годунов, да присные с ними, которые обманом завладели государевым троном и о нашей земле не жалеют, да и жалети им было нечего, потому что чужим владели…   Сердце моё кровью обливается от жалости, что столько рабов моих по наущению вражьему смерть приняли, пока я к Москве шёл, а Борис и сын его Федька мне навстречу войска свои слали… А какие утеснения терпели бояре именитые, дворянство и служивый люд от семейства Годуновых, какое разорение, и ссылки, и муки нестерпимые!.. Какими поборами разоряли они торговый люд, терзали тем, что лишали вольности в торговле, отбирая в счёт пошлин третью часть доходов… Нет вины ни на воеводах, ни на ратных людях, ни на чиновниках… От нашей царской руки не избудете: иду и сяду на престоле отца своего; иду с сильным войском, своим и литовским, ибо не только природные россияне, но и чужеземцы охотно жертвуют мне жизнию. Самые неверные ногаи хотели следовать за мной, да я им велел оставаться в степях, жалея Россию… Покоряйтесь мне, жители московские, и благодать и покой придут на землю русскую! Пришлите ко мне с челобитьем архиереев, бояр, гостей и лучших людей, и за то всем награждение будет!.. Бояр пожалую честью и повышением… Служилым людям вотчины дарую и царскую милость… Торговым людям – пошлины и подати уменьшу и привилегии дарую… Чёрному люду дарую тишину, покой и благоденственное житьё… Ну а если кто не покорится, то для тех со мной идут многие рати – русские, литовские, татарские; да и те города, которые уже били мне, великому государю, челом, готовы выставить рати, чтобы идти наказывать непокорных…

- Пограбить Москву в других городах завсегда желающих много найдётся! – разнеслось в толпе.

Но таких несогласных оказалось мало – основная масса москвичей письмо слушала с одобрением.

…Между тем, в царёвых палатах параллельно с описываемыми событиями, продолжалось Боярское сидение. Многие или нет, но часть присутствовавших бояр являлись участниками заговора, или по меньшей мере сочувствовали ему. Покойного Бориса они ещё как-то признавали по меньшей мере равным себе, а что говорить о юном Фёдоре, некоронованном ещё, который лишь покорно поддакивал матери, ненавидимой всеми!..

Как бы то ни было, все чего-то ждали, чувствовали, что грядут некие события.

Когда в палату торопливо вошёл Семён Годунов, все взгляды скрестились на нём. Знал ли он о подлинном размахе заговора?.. Судя по всему, нет. А то просто не хотел верить в то, что вдруг ему открылось, по той лишь причине, что  ничего не в силах был изменить.

- Государь Фёдор Борисович! – торопливо проговорил он. – Государыня Марья Григорьевна!.. Гонцы Самозванца с Лобного места грамоты воровские читают, к бунту призывают!..

- На Красной площади? – изумилась царица. – Уж не пьян ли ты, боярин?.. Да кто ж их пустил сюда?..

- Сейчас не о том речь, кто пустил, то после разберём, – отмахнулся боярин, пропустив мимо ушей глупую фразу о подпитии. И тут же набросал план действий: – Нужно кому из бояр к толпе выйти, зубы ей заговорить… А посланцев Самозванца в Кремль заманить, и уж тут стрельцы чтоб их схватили, да и вздёрнули тут же, подлецов…

- Дело говоришь, Никитич… – процедила сквозь зубы вдовствующая царица. – Кого отправим на площадь?

Множество взглядов собравшихся устремилось на патриарха. Как ни говори, а кому, как не ему, пастырю православному, попытаться вразумить чернь, взбудораженную прелестными посланиями мятежного Самозванца!.. Ведь своим возвышением Иов обязан одному-единственному человеку – покойному Борису Годунову! Кому, как не ему первому вступиться за права его прямого наследника?..

Однако старенький  патриарх тихо плакал, утирая обильные слёзы льняным платком.

Услышав о том, что кому-то следует выйти на площадь, к возбуждённой толпе, он оторвал утирку от лица, обвёл покрасневшими, воспалёнными от слёз глазами собравшихся.

- Кто готов пойти, дети мои? – говорил он тихо, очевидно, отдавая себе отчёт, что неправильно себя ведёт. – Кто готов на подвиг христианский ради государя?..

- Дозволь, матушка! – смиренно поднялся с места Богдан Бельский. – Я выйду к бунтарям…

Царица Мария подозрительно посмотрела на Богдана, только недавно вызванного из ссылки и тут же введённого в Думу. С чего это вдруг такое рвение?.. К разбушевавшейся черни выходить – всё равно что с медведем на кулачки биться. А то и пострашнее будет – медведя хоть чем-то умилостивить можно, а вот толпу во время бунта…

Тут поднялся места и Василий Шуйский.

- И я выйду на площадь.

- И я, – присоединился к ним воевода Фёдор Мстиславский.

- И я, – вышел вперёд державшийся в стороне глава Посольского приказа дьяк Афанасий Власьев.

Делегация складывалась разномастная, но представительная. В предварительном сговоре этих людей, не больно-то жаловавших один другого, заподозрить было невозможно.

- Ну, с богом! – перекрестила их напоследок царица Мария.

Благословляла, впрочем, с тяжёлым сердцем. Она не понимала, что происходит, потому принимала решения, которые ей навязывали другие. Мария Григорьевна была слишком решительной женщиной, чтобы с таким положением дел безропотно мириться, она привыкла диктовать свою волю, а не покоряться чужой. Однако выхода иного не видела.

Царица Мария не знала, что больше этих людей не увидит. Однако сердцем чуяла надвигавшуюся беду!

Между тем, всё объяснялось просто.

Богдан Бельский являлся одним из руководителей восстания и примерно знал, что происходит (должно происходить!)  на площади. В этих условиях ему требовалось под благовидным предлогом покинуть заседание и примкнуть к руководителям выступления. Раньше он боялся открыто демонстрировать свои воззрения, свою причастность к заговорщикам, опасаясь, что ситуация начнёт развиваться не по продуманному сценарию. Попытайся уйти – ещё и арестовали бы! А тут – такая возможность!

В какой степени Василий Шуйский на тот момент был посвящён в подоплёку событий, сегодня неведомо. Но что-то о заговоре знал, так что и ему казалось не с руки оставаться в палатах с годуновской семейкой. Воспользоваться ситуацией, примкнуть к сильному, а ещё лучше возглавить движение, подготовленное другими – тут боярину Василию равных нашлось бы не так много.

Фёдор Мстиславский полководцем зарекомендовал себя весьма посредственным, тем не менее, воеводой себя ощущал в большей степени, чем придворным. Потому, можно предположить, решил, что его место – в гуще событий. А то и всё банальнее: просто интуиция ему подсказала, что следует поступить так, как действуют вечный оппозиционер Бельский и хитрован Шуйский. Если эти два человека вызвались на опасное дело, к ним следует присоединиться!

И лишь Афанасий Власьев оставался верным своему раз и навсегда избранному принципу: преданность государю – самая лучшая политика. Он желал лично разобраться в ситуации, чтобы принять верное решение. Афанасий Иванович не мог не понимать, что за свою дальнейшую судьбу он может быть более или менее спокоен лишь при сохранении существующей власти. Приход в Кремль новых людей невесть как может сказаться на его будущем. Сказывают же, что среди ближников Самозванца Ванька Грамотин затесался, а тот ведь спит и видит, как бы половчее Власьева свалить и самому Посольский приказ возглавить!

Именно потому среди вышедших к взбунтовавшейся черни царёвых делегатов только единственный Афанасий Иванович Власьев искренне пытался предотвратить государственный переворот и неизбежное при этом кровопролитие.

Вышедшие в сопровождении стрельцов на Лобное место бояре обратились к народу совсем не так, как того ожидали искренние сторонники царя Фёдора. Опытные, умелые ораторы, в этот день бояре как будто специально старались, чтобы грамота, зачитанная Пушкиным и Плещеевым, выглядела на фоне их выступлений как можно убедительнее – мямлили,  говорили что-то невразумительное. (На это обстоятельство обратили внимание иноземцы, бывшие свидетелями событий того дня, и оставившие потомкам свои воспоминания). Предложили Пушкину и Плещееву проследовать в Кремль, для переговоров с юным государем.

- А-а-а! – взревела многотысячная толпа. – Не пустим!.. Убьют их там!.. Пусть здесь будут!..

Тут-то и выдвинулся вперёд Власьев.

- Братцы, грех-то какой! – надсаживался Афанасий Иванович. – В Московии траур по преставившемуся царю Борису Фёдоровичу, а тут – бунтовать!.. Не дело это, братцы!.. Давайте, как повелось на Руси, коронуем юного царя Фёдора, устроим пир честной… Выберем лучших людей, челобитную составим, чтобы они её государю передали… А там и потребуем от государя соблюдения наших прав, выскажем ему обиды… Сам лично вашим ходатаем перед молодым государем стану… Грехи царя Бориса Господь сам сочтёт, и не дело бунтовать в то время, как там, – дьяк указывал на небо, при каждом упоминании о Господе и небесном суде истово крестился, – божий суд творится!.. И Страшного суда никому из нас не миновать – бунт, который поднимаете в период траура, каждому зачтётся!..

Настроение толпы переменчиво. Напоминание о Страшном суде кой на кого и произвело впечатление.

Да только… Взбунтовать чернь один человек может. А вот загасить бунт в одиночку куда сложнее!

Ох, не зря столько времени готовились к восстанию Бельский, Мосальский и другие заговорщики! Всё продумали они, всё рассчитали, чтобы завести толпу, направить её энергию в нужное русло!

В то время, когда дьяк Власьев ещё говорил, увещевая толпу прекратить бунт, из-за каменных Торговых рядов со стороны Варварки  послышался нарастающий шум. Поначалу на него не обратили внимания, слушая речь дьяка Власьева. Однако потом оказавшиеся поблизости люди начали оглядываться. А увидев, кто идёт, раздавались в стороны. По толпе прокатилась волна, собравшиеся вытягивались, стараясь разглядеть, что ещё случилось в это щедрое на события утро.

А посмотреть было на что. Хотя и печальное то оказалось зрелище, даже жуткое. В собравшуюся плотную толпу вклинилась и продолжала продвигаться к Лобному месту  странная процессия. Впереди шли несколько вооружённых людей, которые мощно раздвигали собравшихся. За ними следовали два барабанщика, которые отчаянно колотили билами по  туго натянутой коже своих инструментов, привлекая к себе внимание и в то же время требуя освободить проход.

Следом тянулась плотная группа истерзанных изувеченных людей. С одного взгляда становилось понятно, что это освобождённые из тюрьмы узники. Описывать их можно бесконечно, потому что не нашлось бы здесь сходных по ранам калек. Изобретательны палачи московские, словно видят в своём гнусном ремесле какое-то извращённое художественное начало! У кого из пришедших оказался выжжен глаз, а у кого и оба, у кого вырван язык, у кого неровно, до обугленной кожи, опалена борода, у кого вырваны ноздри…  У кого-то из тела вырваны куски плоти, у кого-то на спине содраны полосы кожи, у всех тело покрыто следами побоев и ожогами от факелов и горящих веников, у некоторых от рук остались лишь культяпки, кого-то несли вовсе обезноженного… У кого голова наголо обрита – верный признак того, что подвергался пытке «худой кувшин», когда на темя капля за каплей истекает вода… Многочисленные раны освобождённых узников  сочились кровью и гноем, в лучшем случае небрежно замотаны грязными, пропитанными бурым, тряпками. От шедших широко растекался тяжкий тошнотворный смрад гниющей плоти, немытых тел, пропитанной нечистотами рванины.

Эту группу, числом человек в сто, сопровождал отряд повстанцев, возглавляемый Анфиногеном Кривоустовым. Именно он, выполняя очередной пункт заранее разработанного плана восстания, освободил из тюрьмы, что примостилась между улицей Солянкой и стеной Белого города близ Яузских ворот,  несчастных узников и точно в означенный момент привёл на Красную площадь.

…Накануне, оговаривая детали грядущего выступления, кто-то затронул вопрос о том, что вместе с освобождёнными узниками привести и палачей – на растерзание толпе, в назидание другим.

- Не надо, – жёстко ухмыльнулся князь Василий Рубец. – Умелые палачи любой власти потребны.

К тому же, поддержал его Богдан Бельский – более опытный в интриге, и, соответственно, более тонкий знаток человеческой психологии, гнев толпы нужно направить на годуновскую семейку, а не давать расплескаться раньше времени на жалких катов!..

- Глядите, люди православные! – вскричал, указывая на приближавшихся несчастных, кто-то с возвышения Лобного места, оттесняя в сторону Власьева, опасного тем, что к его умиротворяющим речам толпа вроде как начала сочувственно прислушиваться. – Вот как Годуновы с посланцами царевича обошлись!.. Они к вам, москвичи, шли, правду хотели донесть, милость государеву объявить!.. Смерть Годуновым!..

- Смерть Годуновым!.. – в едином порыве ярости взревела толпа. – Будь здрав, царь Димитрий Иоаннович!..

Куранты на Спасской башне показывали одиннадцатый час утра. Начиналась новая фаза Смуты.

…Афанасий Власьев огляделся по сторонам. В круговороте людей, мелькавших вокруг, не оказалось ни одного из тех, кто смог бы бунт остановить. Прибывшие с ним посланцы Боярской думы куда-то исчезли вместе со стрельцами, Пушкин и Плещеев – тоже.

Стоявшие у Лобного места сопровождавшие дьяка приказные служки потянули своего начальника в сторону.

- Тут уже нечего делать, Афанасий Иванович, -  уговаривали они его. – Идёмте в приказную избу, от греха подальше, там укроемся… А то лучше – в Посольский двор, от греха!..

Логика их была понятная. Палата Посольского приказа располагалась в Кремле недалеко от государева дворца, да к тому же примыкала к строению, в котором проходили суды. Если чернь начнёт погромы, может и не разобраться, и посольским достанется на орехи заодно с судейскими – а судейских чиновников чернь ненавидит всегда и всюду!.. Что касается Посольского двора, в котором размещались по приезде в Москву дипломаты из других государств, он располагался за территорией Кремля, на Ильинке, на него гнев черни навряд ли падёт.

…Между тем, в государевом дворце события разворачивались своим чередом.

Из царёвой палаты, где проходило боярское сидение, торопливо вышли несколько человек. Среди них – князь Иван Воротынский. Лавр тотчас оказался рядом.

- Коня! – велел князь.

- У крыльца, готовый стоит, – ответил Лавр.

Они вышли на крыльцо. На широкой мощённой площадке в готовности теснились осёдланные лошади и колымаги прибывших к царю вельмож. Все в готовности, всюду слуги ждут хозяев.

Воротынский стремительно, путаясь в полах длинной одёжи, сбежал по ступеням высокого крыльца – не до боярской степенности нонче! Лавр – рядом, сжимая рукоять кинжала, всем видом показывая, что за боярина жизнь готов положить.

Взлетев в седло, Лавр поднял лошадь на дыбы, заставил её пройти несколько шагов на задних копытах прямо на толпу. Гикнув, недвусмысленно замахнулся плетью, показывая, что перетянет двухвостым плетевом любого, кто окажется на пути. С озлобленными криками и руганью люди раздались в стороны. В освободившийся проход Лавр пустился от дворца первым, расчищая путь боярину.

Со стороны Красной площади нарастал рёв многотысячной толпы. Туда, что через Фроловские, что через Никольские ворота  лучше не соваться, рассудил Кривоустов. И, не спрашивая боярина, решительно направился налево, к Каретной башне, от которой по каменному мосту, мимо церквушки Николы в Сапожке, можно проехать прямо в Занеглименье. Путь дольший, зато в объезд Красной площади, где собрались бунтовщики, и встречаться с которыми сейчас было не с руки.

Проезжая ворота под курантами, Лавр подумал о том, успеет ли укрыться сестрица. Затем – о том, почему бояре, и Воротынский в том числе, покидают Кремль, а не защищают царя и его семейство… А потом все его мысли переключились на текущие вопросы.

…Марфа Кривоустова предупреждение Лавра восприняла правильно. Она знала брата – если он в чём не уверен, рисковать не стал бы. Значит, дело серьёзное, коль её разыскал.

Девушка бросилась к царевне.

Ксения Годунова сидела в своей светёлке. На небрежно брошенных на столик пяльцах оставалась незавершённая вышивка, по полу раскатились катушки с нитями – золотой, серебряной, разноцветными шёлковыми… Пятнистый котёнок игрался с катушками, путал и рвал драгоценные волокна, однако сегодня на его шалости никто внимания не обращал.

Царевна встревоженно прислушиваясь к тому, что происходит за пределами усадьбы. Впрочем, особо прислушиваться было как будто и  не к чему – сюда, в светлицу, звуков особо не доносилось. Однако тревога словно звенела в воздухе – слова вроде как избитые, да только точнее не скажешь. Такую тревогу слышишь не ушами, а душой.

Марфа вбежала в светлицу, упала к ногам Ксении – заметно побледневшей, несмотря на румяна.

- Беда, царевна, – обхватила она её колени. – Чернь взбунтовалась. Иноземцы предали. Беги, ладушка!..

За Марфой, совсем уж нарушая придворный этикет, в комнату втиснулся мужчина – дворцовый слуга. Бледный, взлохмаченный, вооружённый длинным кинжалом.

- Беги, царевна! – кричал он. – Марфа, укрой её!..

Снаружи было ещё тихо. Слуга остался у двери, махнув девушкам и показывая, куда бежать.

- Я без матушки никуда! – заупрямилась Ксения.

- О матушке-государыне царевич позаботится, – в запале Марфа привычно назвала Фёдора «царевичем». – Нам нужно к патриарху пробиться – он защитит, только в нём спасение!..

- Да Федька сам ещё как дитя! – воскликнула Ксения. – К матушке пойдём!..

- Царевна, голубушка, да если ты, красавица, в руки черни попадёшь!.. – в отчаянии вскричала Марфа. – Беда будет! – пыталась она докричаться, чувствуя, как стремительно утекают драгоценные мгновения.

…Кто знает, как бы сложилась судьба Ксении Годуновой, если бы послушалась она свою комнатную девку Марфу Кривоустову, и последовала её совету. Да и у самой Марфы судьба пошла бы иначе!..

Ох, как много порой зависит в судьбе человека от мгновения – пойманного или упущенного!..

Ксения не послушалась! Судьба её покатилась по колее, о которой и идёт рассказ.

…Откуда-то издалека, но уже внутри усадьбы Годуновых послышался непривычный для этих помещений шум. Крики озлобления, крики отчаяния, грохот выстрела, опять крик – теперь уже боли, короткий перезвон оружейной стали…

Ксения затравленно оглянулась. Рядом с ней стояла Марфа, сжимавшая в правой руке пистоль, а левой – за неимением под рукой оружия, кочергу. Пистоль девушка схватила со стола в одной из комнат, и откуда он там взялся, не ведала. Да и выстрелит ли он – кто знает. И всё же служанка готова была защищать свою любимую госпожу. Даже если пистоль разряжен, девушка знала, что им можно орудовать как дубинкой, взявшись за ствол. Другое дело – сумеет ли она совладать хоть с одним мужчиной, каждый из которых куда более искушён в рукопашных схватках!..

Заметим: в то утро находившиеся в Москве Кривоустовы все кого-то защищали: Анфиноген – Пушкина с Плещеевым, Лавр – Воротынского, Марфа – царевну Ксению… Уже в который раз убеждаемся, насколько верен слову и сердечной привязанности этот дворянский род!

…Шум нарастал, приближался. И вот одна из дверей царевниной светёлки распахнулась. Марфа вскинула пистоль, готовая пальнуть в открывшийся проём. Выросшая в далёкой усадьбе, в окружении братьев, с оружием она обращаться умела неплохо.

Однако стрелять не пришлось – в двери показалась бледная, в сбившейся высокой кике, царица Мария. Не обратив внимания на пистоль в руке Марфы, очевидно, даже не заметив его, она шагнула к дочери. Впоследствии рассказывая о событиях того долгого и насыщенного событиями дня, Марфа неизменно вспоминала, что царица тащила за руку сына – юного царя Фёдора. Тот вроде как пытался сопротивляться, вырваться, остаться прикрывать бегство, но не мог – не то не ослабел от волнения, не то хватка материнской руки оказалась настолько крепкой.

Как они вдвоём оказались в своей усадьбе, почему и как покинули царские палаты  – вовсе непонятно. Тут возможно единственное объяснение: Мария Григорьевна, движимая материнским желанием защитить своих детей, бросилась к дочери, увлекая за собой и сына.

- Стой, баба!.. – сунулся за царицей в дверь какой-то вооружённый, в броне, мужчина.

Он успел ухватить Марию Григорьевну за длинный конец головного плата – повойника. От рывка кика вообще свалилась с головы, обнажив расчёсанные седые волосы – опростоволосилась царица, беда-то какая!.. По стенам дробом ударили самоцветы с порвавшегося обнизья. Горохом густо раскатились по полу крупные жемчужины с лопнувшего ожерелья.

Марфа вскинула тяжёлый пистоль. Мужик, у которого в руке так и остался шёлковый повойник, шарахнулся от неё, и, наступив на жемчужину, поскользнулся на шарике и откинулся на стену.

- Бегите! – так и не спустив курок, крикнула Марфа, загораживая проём, в котором укрылись царица с детьми.

А в дверь напротив уже лезли вооружённые преследователи. Что могла против них поделать Марфа с пистолем (неведомо ещё, заряженным ли), да смешной в такой ситуации кочергой?

- Стоять! – раздался громкий решительный крик. – Всем стоять, я сказал, сучье семя!

И в следующий миг многоголосый гомон перекрыл оглушающий грохот выстрела.

Перед ошеломлённым взором Марфы возникла невероятная, неправдоподобная картина. Загораживая её от шарахнувшейся в стороны толпы, с сочащимся кислым дымом сгоревшего пороха пистолем в поднятой к потолку руке, стоял невесть откуда взявшийся брат Анфиноген.

- Кто девку попытается тронуть,  – самолично зарублю! – пригрозил он, указывая на сестру.

В следующий миг у неё перед глазами всё поплыло.

И Марфа грохнулась в обморок.