О ВОЛАХ И РЫНКЕ

В Москве на ВВЦ открывается книжная выставка-ярмарка

Куй железо, не отходя от кассы?

Книга – источник знаний?

Банальная мысль, отставшая от времени. Книга сегодня – это рыночный товар. Кто нынче пишет «художку»? Графоманы! Писатели в России закончились. Остались одни «авторы». Впрочем, и модным авторам возня с «художкой» не выгодна, а издателям «художка» кажется бесперспективной. А что же, по нынешним меркам, перспективно?

Пройдемте по книжной выставке.

Всероссийский Выставочный центр, мелькание лиц в ровно жужжащей, словно пчелиный улей, человеческой толпе. Людской поток распадается на два неравных лагеря. Авторы и издатели. Писатели и читатели. Волки и овцы. Повсюду стенды, набитые под потолок свеженькими бумажными деликатесами, в броских обертках-переплетах, по кричащей «издательской цене». С некоторыми новинками так спешили, что указали на форзаце «2012 год», хотя на дворе еще 2011 г. Скорее, скорее, откатать и сбагрить потребителю, тьфу, читателю, весь тираж, пока книжка не протухла!

Постойте, разве книжка может протухнуть? Ведь это не «осетрина второй свежести», – это предмет искусства, фолиант создается на века! Разве в стремительный век 3D технологий мы бросили перечитывать то, что создавалось еще при свечах, гусиным пером? Попробуйте порассуждать об этом на книжной выставке. Вас поднимут на смех. Технический прогресс поменял людям головы, – скажут Вам. Сегодня надо писать быстро и просто, чтоб книжку можно было загнать на электронный носитель. 

Но разве технический прогресс отменяет мораль и этику, законы развития общества? Разве толстовское, гоголевское, достоевское, чеховское «человековедение» в  век нынешний потеряло свою актуальность? Впрочем, много ли в современной литературной среде, (из тех, кто пишет, или из тех, кто издает), найдется последователей русской классической школы? Впечатление такое, что русская литература закончилась где-то в эпоху горбачевской перестройки, и «новое мышление» (то ли либерально-западное, то ли просто бандитское) стало для нее надгробным памятником.

В том, что происходит сегодня в отечественной литературе, и можно ли это, собственно, именовать литературой, опасаются разбираться даже профессиональные литературоведы, историки литературы, текстологи, критики. Когда я беру в руки учебники по новейшей русской литературе для будущих филологов, то вижу, что они обрываются где-то на уровне «деревенской прозы» и «военной прозы».

А дальше – что? Литература – закончилась, начались книжные выставки?

Современный автор, вооруженный компьютерной клавиатурой, не способен работать на уровне своего предшественника, вооруженного гусиным пером? В Литературном институте им Горького, что на Тверском бульваре в Москве, молодому и талантливому литератору откажут в огранке его природного дарования? Что происходит -то?

Изменились критерии восприятия книжного текста. По нынешним меркам хорошая книга, это не та, что становится другом и собеседником своего читателя, не та, что обучает или воспитывает, а «бестселлер». Критерий «читательско- рыночной ниши» нивелирует литературные таланты и писательские притязания. Ориентир на «конечный продукт» и на его «потребителя» приравнял писателя к… журналисту, способного разве что работать на больших объемах текста.

Работайте хуже, чем вы способны!

За примерами, куда мы вырулим с такой «литературой» далеко ходить не надо. В начале XX века, партийное руководство страны, охваченной энтузиазмом первой пятилетки и индустриализации, не просто «к штыку приравняло перо», а направило широким литературным фронтом журналистов создавать целое направление в «литературе», а именно, производственный роман. Кто ныне вспомнит «Энергию» Ф. Гладкова и «Гидроцентраль» М. Шагинян, по сути своей, набор однодневных очерков объемом в двадцать печатных- листов?

Сегодня именно очерковая однодневность является путеводной звездой литературного небосклона. На быстро протухающие скандальные книжки ориентирован читатель и издатель. Язык художественных образов вытеснен просторечием жареной публицистики. Но самое досадное, что словесная живопись уже относится к категории прошлого, а ведь язык художественных образов, это язык мышления. Сославшись на известную монографию «Мышление и речь» Льва Выготского, напомним, что если публицистическая речь, основанная на стилистике устной речи отражают коммуникацию между людьми, то именно книжная, художественная речь литературных образов отражает язык мышления.

Теряя способность к художественной речи, нация теряет способность мыслить.

Не потому ли, кстати, американцы, такие богатые, и такие успешные со своими книжными «бестселлерами», одновременно, такие тупые и примитивные в своих витальных мечтах и потребностях?

Не может быть, чтоб великая русская литература умерла, – возразите вы, – «картинки с выставки» это лишь надводная часть айсберга, и чего ж еще ожидать от бизнеса? Увы, весь айсберг современной литературы состоит из того же самого вещества, что и его, обозначенная на ВВЦ «рыночная» вершина. Когда я в литературной лавке «Союза писателей» вижу на самом видном месте то, что сегодня именуется «нон-фикшн», в большинстве своем, публицистику, мне становится грустно.

Беда не только в том, что такие ориентиры, заданные на уровне самого писательского Союза, снижают планку для профессиональных литераторов и становится не понятно, ради чего существует единственный в стране ВУЗ, где учат на писателей – Литературный институт им. М. Горького. Дло не только в том, что талантливым выпускникам «Лита» приходится метать бисер перед нынешним издателем, а для этого нужно иметь хорошие нервы и уметь не обижаться на заносчивое «да плевали мы на ваш высокохудожественный стиль! Дайте нам скандальную фактуру! Дайте нам товар, который можно продать!».

Беда еще и в том, что «рыночный подход» лишает художественную литературу (в классическом понимании этого слова, а не на уровне «фэнтази») права на существовании.

В своих мемуарах Леонид Леонов (автор «Русского леса», «Соти», «Пирамиды») вспоминает о встрече с партийным руководством в Кремле, и пишет, буквально следующее: «Заставлять писателя работать ХУЖЕ, чем он способен во имя некой идеи – это ПРЕСТУПЛЕИИЕ». (Л. Леонов в воспоминаниях, сборник к 100-летию Л. Леонова, М, «Голос», 1999 г., с. 133). Под «некой идеей», выдающийся мастер слова XX века, подразумевал, думаю, номенклатурно-идеологические установки по отношению к «бойцам писательского фронта», соцзаказ и соцреализм, его фраза датируется примерно тем же временем, что и пресловутый коллективный труд  «Беломорканал» в котором Леонов, кстати говоря, отказался участвовать.

Да, в советскую эпоху писатели были зависимы от партийной элиты,  и ходили подчас по лезвию бритвы, шаг вправо-влево, и тебя по доносу завистливых собратьев по перу ожидает расстрел, (вспомним судьбу автора романов «Встреча», «Сердце», «Молоко» Ивана Катаева, расстрелянного в 1937 году. Не путать с автором «Времени вперед», и «Алмазного венца», Валентином Катаевым!). И, боясь лжедоносов от своих же, во имя «некой идеи» работали пером хуже, чем были на это, способны. Не отсюда ли все эти  литературные пустышки, именуемые «производственным романом» в устах Шагинян, Гладкова, Фадеева?

Но сравните композиционный уровень сюжета  и умение прописывать типажи, характерные эпохе, хотя бы в пресловутом романе «Цемент» Федора Гладкова (надо было еще балет «Цемент» поставить, иронизирует критики) и того, что творят с художественным словом нынешние «писатели. Почувствуйте – не разницу, а тот уровень падения литературного слога, до которого никогда не опускалась даже пресловутая проза соцреализма!

Когда на презентации своих книг Сергей Минаев пренебрежительно бросает, что писать возвышенно, качественно и на века уже нет никакого смысла, что достаточно отразить веяние времени и заострить его углы, а для этих целей и русский мат годится и прочие словесные изыски, и пример успешного литературного новаторства – его «Vidеоты» и «The телки» и т.д., то это не просто плевок в душу историкам литературы, и мне лично, но и плевок в сторону Толстого и Достоевским, Пушкина с Гоголем, Чехова и Островского, Гончарова и Салтыкова-Щедрина…

«А что, – помнится, спросила я на той презентации модного автора, Сергея Минаева, – классикам русской литературы для изъяснения своих мыслей непременно был нужен мат? Или же ненорматив помогает связать слова в предложении, да и вообще, заменяет современному писателю способность мыслить?»

«Я не дурак, чтоб работать, как классики, – последовал ответ. – Я книги пишу для современного читателя. Я делаю книги интересные именно сегодня. А думать о том, будут ли меня читать завтра – мне наплевать, я не сумасшедший».

Кто будет спорить с модным писателем? В Институт Мировой Литературы он и сам не пойдет, а книжный рынок целиком и полностью его поддержит!

Мастерство литературного творчества крепко зажато в тиски издательского рынка, на котором книга уже мало чем отличается по своим  потребительским свойствам, чем батон колбасы, или кусок мыла.

Но укладывать художественное слово в прокрустово ложе «потребительского продукта» все равно, что заставлять рыбу бегать по суше, в искусственной среде организм русской литературы жить не будет. Почему никому из издателей не приходит в голову, что литература это не товар первой необходимости вроде туалетной бумаги, а искусство?

Сгорев, подобно Фениксу

Как известно, искусство существует по внутренним законам жизнедеятельности, а не по внешним. Когда же давление внешних сил, (а к ним можно отнести и социальный заказ, и номенклатурную идеологию и нынешние рыночные требования), оказывается сильнее внутренних закономерностей, (таких как жанровые, композиционные, сюжетные, стилевые тенденции), и тогда целое направление в литературе умирает.

Вынуждено умереть. Нынешняя «свобода рынка» стала для отечественной литературы страшнее советского соцзаказа. В советские времена у писателя все же был выбор – создавать наспех, по-журналистски, в стиле «Гидроцентрали» (М. Шагинян), «Черной металлургии» (А. Фадеев) и «Энергии» (Ф. Гладков) или же вырваться с публицистического уровня на подлинно литературно-художественный и о той же индустриализации писать на уровне «Соти» (Л.Леонов), «Людей из захолустья» (А. Малышкин)… Союз писателей, созданный М. Горьким, был целой системой, в которой писательский труд был приравнен к профессионально-производственному. Писательский Союз не давал умереть с голоду ни тем, кто занимался журналисткой поденщиной, ни тем, кто создавал подлинно литературные полотна. Можно было выбирать стиль и направления, соизмеримое со своим творческим потенциалом.

Сегодня даже у талантливого писателя такого выбора фактически нет.

Понимает ли нынешний издатель, что, отталкиваясь от некого «среднеарифметического читателя» (потребителя) с его потребностью в свеженьких скандалах, завернутых в яркий переплет, как бутылка коньяку в золоченую этикетку, он тем самым хоронит ни более и не менее, как всю русскую классическую литературу?

Где же они, нынешние художники слова? Много ли имен наберете?

А впрочем, в истории русской культуры уже случалось, что вопрос «для кого вы пишете?» оказывался рубежной планкой для целого  художественного направления. Новый ответ на этот вопрос мог стать смертельным приговором для всей предыдущей словесности.

Другое дело, что русская литература, всегда возвращалась, в новом и неожиданном обличье, подобно воскресшей из пепла птице Феникс.

Эпоха Ивана IV (Грозного) стала приговором для летописания. В это время появляется русская житийная повесть (не переводная, а отечественная!), начинают печататься первые книги, ориентированные на «массового читателя». А летопись заканчивается. Что же убило творчество древнерусского книжника, к когорте которых принадлежал и автор «Повести временных лет», монах Нестор из Киево-Печерской Лавры? Быть может, технический прогресс и книжный станок Ивана Федорова, отменивший профессию переписчика монастырских пергаментов? Нет, не один технический прогресс тому был причиной. Главное, что именно тогда, в середине XVI века у древнерусских авторов меняется ответ на вопрос, «для кого пишем»? И в мозгах летописцев-монахов произошел переворот, соизмеримый и с нынешней революцией книжного рынка. Древнерусский книжник – летописец, это монах с соответствующими ментальными установками, он создавал летопись, как он сам считал, чтобы зафиксировать исторические события, биографию славянского народа в контексте божьего промысла. Перечитайте «Повесть временных лет», и вы почувствуете, как ее автор подчеркивает свою ответственность перед Богом, а отнюдь не перед некой «читательской аудиторией».

Но время Ивана Грозного все изменило. Началась секуляризация, обмирщение культуры и славистики. «Повесть временных лет» была переписаны в кружке митрополита Макария в виде небольших биографических рассказиков, и этот коллективный труд (Макарий –Сильвестр – Афанасий) стал именоваться «Степенной книгой царского родословия». Для кого создавали  «Степенную книгу?» Вестимо, для царей  – Рюриковичей! А царь, как всякий живой человек имеет свои пристрастия и неприязни. Вот почему историческая фактура в «Степенной книге» вроде бы,  та же, что и в летописи, а подача материала – совсем  другая. А летопись умерла. А это означало, что потерял свою актуальность не только этот жанр славистики, а весь базовый принцип летописания – то есть, онтологической ориентации на философские категории абсолютного добра и зла, всего того, что характерно для «мира горнего».

Литература стала ближе к живому человеку, и новые задачи встали перед теми, кто владел пером. Теперь славистикой перестают заниматься лишь монахи, писательская профессия станет более массовой, хотя и в ней останутся жесткие ограничения, связанные с социальным статусом автора. Первые писатели на Руси – из журналистов в духовном сане. Как бы дико не звучало подобное словосочетание, но именно таков Еремей – Еразм, автор знаменитой «Повести о Петре и Февронии Муромских». Духовные истины, изложенные простым, как это принято у журналистов, разговорным языком, становятся основой для русской житийной повести. В таком же стилистическом ключе создается и «Домострой» – один из крупнейших литературных памятников XVI столетия. Эта литература уникальна, с одной стороны, она жестко ориентирована на духовные истины, с другой стороны она – массовая. (Про «Домострой» знали в каждой русской семье!). Это то время, когда читательские запросы («рыночно-массовые», щекочущие нервы переводные приключенческие повести вроде «Повести о царе Соломоне»,  и «Александрии», о приключениях Александра Македонского) оказываются слабее государственной идеологии в книгопечатании. Доминантой тогдашнего времени остаются духовно ориентированные Великие Четьи- Минеи и «Домострой», и это установка Грозного- Макария, хотя не исключено, что печать «Александрии» и «царя Соломона» принесли бы тогдашнему издателю куда как большие прибыли. 

И все переворачивается в начале XVIII века, когда «окно в Европу» Петра Первого открывает границы и для  европейских приключенческих повестей. Куда ж угнаться исконно русским, ориентированным на моральное поучение повестям, таким как «Повесть о Фроле Скобееве» или «Повесть о Горе-Злосчастии» за сюжетно захватывающими западными повестями! Печатный станок работает без остановки, издается газета «Ведомости», издание книг становится делом рынка. Для кого издаем книги? Для массового читателя, отвечает издатель петровских времен. И тут оказывается, что в глазах массового читателя, уже вдохновленного «интеграцией» России и Европы, и «Петергофом», ставшему «калькой» с Парижского Версаля, простенький сюжетец отечественных повестей  приходится не по вкусу. К тому же, вся эта древнерусская мораль проигрывает западноевропейским куртуазным приключениям. Русский издательский рынок наводнен переводными западноевропейскими повестями. А вскоре появляются и собственные, такие как «Повесть о бравом матросе Василии», который своей хитростью и песнопением завоевывает сердце итальянской аристократки, «Повесть о бравом кавалере Александре», которого родители отправили за море учиться уму-разуму, а вышел из этой затеи почти «Декамерон» с разбитыми сердцами целой вереницы заокеанских барышень …

Западноевропейская сюжетная приключенческая повесть уже к середине XVIII столетия вытеснила всю русскую словесность, и в этом рынке не нашлось места ни «домостроевской морали» ни просто духовности. Древнерусская литература закончилась. Она сгорела, подобно Фениксу, но на этот раз уже больше к читателю не вернулась.

Кино, вино и домино. Плюс книжки.

Однако в эпоху «прорубки окна в Европу» русское художественное слово сумело устоять и сохранить свою самобытность. Россия защищала менталитет своей нации, что отражалось и в литературе. Все же государства, окружающие Россию были для нас не только источниками культуры, но и геополитическими противниками, с ними периодически приходилось воевать…  

Сегодня, в эпоху глобализации, ментальные ограничения с русской словесности  полностью сняты.

Мы фактически впервые столкнулись с ситуацией, когда молодое поколение читателей заявляет, что все то, что было создано за весь период русской литературы, (начиная с Тредиаковского- Кантемира- Карамзина и до времени Распутина- Гранина- Полякова) легко описывается в западноевропейской и американской «профессиональной»  терминологии!

Признаться,  когда я впервые услышала рассуждения о том, что самое милое дело для русского писателя,  так это создавать киносценарии, или же сценарии для компьютерных игр (!)  и что так работает «весь американский рынок», то испытала легкое состояние шока. Я ничего не имею против киноискусства, и отлично понимаю, что ничто так не сработает на имя, как экранизация книги, но при чем тут Художественная Литература?

«Вся писательская Америка ориентирована на кинобизнес или бизнес компьютерных игр» – слышу я в ответ. Писатель, это понятие прикладное, чем плоха, скажем, профессия «техписателя», описывающего программные продукты? И разве нельзя описать американскими терминами русскую литературу? Вот скажем, Гоголь, чем не фэнтази про вампиров?»

Эти реплики – не моя выдумка, а реальная «картинка с выставки»! Книжной выставки, на которой книги приравнены к развлечениям.

В маленьком эссе «Бриллианты для бедных» (Л. Леонов, «Публицистика», М. «Современник», 1987г., с. 496), известный российский писатель говорит так: «Хорошая литература не стареет. Стареет любой вид искусства, связанный с техникой. Кинолучом, конечно, можно нарисовать гораздо больше без риска надоесть, чем по старинке, водя пером по бумаге. Кинематографист может больше показать, но писатель- глубже и емче сказать. Поэтому литературу рассматривают как материальную основу, от которой зависит благополучие многих искусств. Я думаю, что главнее всего в кинематографе писатель. Этим я вовсе не хочу умалить роли режиссера, который есть главный фильтр и антенна, через которую идет волна-мысль и образы писателя  – к людям. (…) Я сделал вывод, что практически невозможно события романа, которые происходят на протяжении многих лет уложить даже в двухсерийную ленту. Это всегда обеднение, упрощение, бриллианты для бедных.  (…) Мне не очень нравятся бытовые рассказы, о случайностях, которые постигли человека на производстве или в семейной жизни. Лично мне хотелось бы видеть фильмы, которые время от времени заставляют взглянуть на звезды, хотя бы для того, чтобы не атрофировалась шея». Кстати, эта цитата датирована 1965 годом.  

Многие ли книги современных авторов, и тем паче, кинофильмы могут похвастаться тем, что заставляют взглянуть на звезды? Зачем же ставить столь возвышенные задачи – скажет издатель, мы живем в рынке! Сценарий, по которому можно одновременно снять фильм и написать книгу, это супер- талантливая работа! Книги, как и телефильмы, нынче относятся к сфере развлекательных услуг. Книги читают в метро, на ходу, на бегу, по дороге на работу, по дороге домой… Книга помогает убить время. На смену традиционной бумажной книге приходят альтернативные «развлечения». Электронные книги, аудиокниги… В  них стилистические конструкции максимально упрощены, приближены к разговорным. Долой язык художественной прозы – язык, подчеркиваю, мышления.

Зачем же развивать интеллект, как отдельно взятому человеку, так и обществом в целом? Быдлом проще управлять! Долой художественную прозу!

Жизнь стала динамичной, медитировать с книгой народу некогда. Надо зашибать бабки. А книжки – по остаточному принципу, вместо пива, для снятия стресса… Поэтому хорошо продается не то, что «на века». а то, что «на злобу дня». Художественная палитра красок уступила место черно-белому изображению. Чем выше схематизация сюжета и упрощение образов героев, тем устойчивее продажи. Вот почему Робски и Пелевин у всех на слуху. Вот почему забыты классики.

Нынешний писатель добровольно отказался от миссии «творца человеческой души». Сегодняшние  литературные каноны размыты, как и в 20-30-е годы XX века, на заре «соцреализма». Вот только в начале века это происходило из-за желания создавать что-то новое для нового общества, а сегодня – от желания «сбросить классиков с корабля современности» чтоб собственная профессиональная беспомощность была на их фоне не так заметна.

Литература как инструмент политики?

Нивелировать многогранность русской литературы гребенкой индустрии развлечений, с диапазоном от жареных скандалов и публицистических бестселлеров до кино- триллеров и сопливых мелодрам, дело весьма бесперспективное. Не для рынка – для государства.

На рынке, как известно, жить нельзя. А то, в каком государстве мы живем, как ни странно, зависит и того, что считается в этом государстве литературой.

Исторически сложилось, что у русской литературы помимо художественных, были и политические функции. Во времена Ивана Грозного и митрополита Макария русская славистика укрепляла централизацию Московского княжества (Степенная книга), поддерживала доктрину «Москва – Третий Рим» (Повесть о падении царств), цементировала общество, показывая ему определенные этические ориентиры (Домострой, Повесть о Петре и Февронии.). Во времена Петра Великого, и, при Екатерине Великой, русская литература помогала установить культурные связи с Европой. На закате эпохи Романовых русская литература помогла нашей нации пройти путь самоидентификации, ощутить свое место в  геополитическом масштабе.

И даже во времена пресловутого соцреализма, у писательского фронта была важнейшая государственная функция, которую сегодня взять на себя, как выяснилось, некому. 

Именно русскоязычная литература XX столетия обеспечила существование «советской империи», и не более и не менее, как дружбу народов. 

До времен горбачевской перестройки-«катастройки» (то есть, до момента, на котором, если судить по учебником для филфаков ВУЗов, обрывается история русской литературы) Россия жила, как империя. Царская, романовская, сталинско-советская, хрущевско-брежневская империя была весьма парадоксальной: метрополия жила беднее «колониальных окраин».

Более ста разных народов и национальностей прискакали под крыло двуглавого орла разными путями. Одни пришли как завоеватели, а стали поданными. Другие сами слезно попросили о защите, истребляемые безжалостными соседями. Третьи сопротивлялись, но были покорены. Четвертые вообще не сопротивлялись, а достались вместе с землями бывших завоевателей России, с которыми та воевала. Подсознательное отношение малых этносов к «российской империи» определялось обстоятельствами,  при которых они попали под скипетр. Национальный вопрос клокотал в России во всех смутах, однако не разнес ее вдребезги, подобно Австро-Венгрии или Османской империи. Почему? Да видимо потому, что всякий малый этнос вспоминал свое «независимое» прошлое и коллективный опыт ему подсказывал: а с русскими-то получше будет! С русскими можно было получить и политическую защиту, и сохранить свою национальную культуру. С другими нациями никакой «дружбы народов» не получалось, выходила ассимиляция или того хуже. «Передовая» Великобритания вытворяла со своими колониальными холопами такое, что ни одному русскому царствующему «тирану» и в страшном сне не снилось.

И так было почти всегда, когда небольшие диаспоры вливались в больше национальности. На территории современной Германии два века назад было не менее десятка славянских племен. Где же они? А где же калмыки, жившие в Китае? А армяне, отправившиеся обитать в Турцию? Зато народы, оказавшиеся под крылом России, не только не исчезли, но и приобщились к плодам русской цивилизации, быть может, не самой передовой, но и не самой отсталой.

Почему же союзный ковчег развалился? Вероятно, потому что прочность корабля проверяется в мощном шторме, в открытом море, а не в тот момент, когда болтун в капитанской фуражке целенаправленно  направляет корабль на рифы.

Опыт устройства многонациональной страны до сих пор не осмыслен. Как-то говорить о том, как была устроена русская культура, (а основа менталитета нации, коллективного сознательного – литературное творчество), в XX столетии уже не принято: «совок».

Тем, кто был очевидцем перестройки и гражданской войны эпохи ельцинизма, уже не надо напоминать, как в эфире тогда ругались словом «патриот» и проклинали рабски-крепостническую натуру русских. Приток гастарбайтеров, изменивших этническое лицо столицы, еще только начинался.

Но именно тогда меняется и лицо русской литературы. Помните, как нас, захлестнула «волна открытий», в которой львиную долю занимали  имена иммигрантов: Бродский, Бунин, Пастернак… Мы осознали, что вот они, подлинные творцы слова, сбежавшие от советского тоталитаризма на Запад, и как-то забыли о том, что Нобелевская премия в области литературы – это явление не литературное, а политическое, и вручается она нашими геополитическими противниками.

Литература стала оружием политики. Наивно думая тогда, что мы «знакомимся с подлинными мастерами слова», мы в действительности были  очевидцами того, как диссидентские имена помогли раскрутить маятник центробежных сил. Во времена развала Союза  на посты «промежуточных» лидеров союзных республик назначали подчас именитых и уважаемых в своей нации писателей, считая, что так народу будет спокойнее: мол, писатель и кровопролитие – вещи несовместные…  Писатели, которые начинают бороться с собственным государством, это особая порода «творцов». Их немедленно при жизни «пьедесталит» Запад, и потом высылает их нам же, в виде гуманитарной помощи и заказной бандероли «общечеловеческих ценностей», а против импорта у нашего народа нет противоядия. 

Если взять учебники по литературе советских времен, то окажется, что там, среди почетных имен – писатели союзных республик. В истории советской литературы «творчеству народов СССР» отводилось изрядное место, да и сейчас одну из центральных аудиторий Литинститута им. М. Горького украшают книги Чингиза Айтматова, Расула Гамзатова, Василя Быкова, Олеся Гончар, Нодара Думбадзе… Не будем говорить о том, достойны ли их имена стоят рядом с именами Толстого и Чехова, но в то время, когда их «канонизировали», они безусловно были лучшими в своей культуре, ибо «оперативной канонизации» обычно подлежат своевременно талантливые книги, уровня тогдашнего «мейнстрима».

Возьмите современные учебники по литературе, – вы удивитесь, но никаких «национальных писателей» там вообще не окажется. Неужели получив свободу слова, и нецензурируемый выход на издательский рынок национальные  авторы стали писать хуже?

Литературный пир или экономия на фундаменте?

Разрушение стратегии поддержки национальных культур не могло не сказаться. Мастера слова  на просторах постсоветского пространства, конечно же, есть, – мы о них просто ничего не знаем. Они отсутствуют в российском информационном пространстве. В прежние годы Союз писателей вкладывал немалые деньги в то, чтобы, скажем, не слишком удачный роман «Гидроцентраль» армянки Мариэтты Шагинян стал всеобщим достоянием, и весь Союз смог прочитать ее  блестящий очерк  «Нагорный Карабах», чтобы из-под пера Л. Леонова  вышла повесть «Саранча» о Туркменистане, чтоб печатались стихи дагестанца Расула Гамзатова. А какие мастера посвящали себя переводу c «восточных языков» на русский! Евгений Евтушенко перевел огромный том грузинской  поэзии «Тяжелой земли». И не кто-нибудь, а сам Арсений Тарковский  переводил на русский язык туркменского поэта Махтумкули, сделав знаменитыми его строки: «Здесь братство – обычай, и дружба – закон для славных родов и могучих племен».

Да, этот литературный  пир  обходился недешево, но вы думаете, что содержание яхт и футбольных клубов нынешних олигархов обходится дешевле? «Так ведь мы на нефти и держимся!» – возразите вы.  А на дружбе народов значит, не держимся? Так получите резню русских в центре столицы от обиженных чем-то «людей с кавказской национальностью», взрывы в метро и теракты в аэропортах!

Так на чем мы экономим? На фундаменте.

Искусственное возвышение национальных писателей, было, конечно, отчасти имперским лукавством, но для сохранения здоровых национальных отношений весьма полезным. Любой народ, живущий в государственном пространстве, принадлежащем к другой нации, к своему родному языку относится особенно трепетно. Утрата языка – путь к ассимиляции, исчезновению. Поэтому национальный писатель, который получал признание у русских, становился в своем малом этносе фигурой почти сакральной, учителем и законодателем жизни. И эти авторитеты культуры и литературы, транслировали во времена Союза из студий Останкино позитивное отношение к Союзу, как сверхдержаве, к жесткой централизации, и к Москве. И даже самые злопамятные души в малых народах насыщались жизнеутверждающими нотками, когда видели, как их земляк-аксакал  выступал по Всероссийскому телевидению!

Литературный апартеид – всерьез и надолго?

А давно ли мы с вами видели на центральном телевидении современных писателей из Тувы, Дагестана, Коми, Осетии, Башкирии? Справедливости ради скажем, что и русских-то особо не видно. «Какие еще писатели, кому они нынче нужны!» – воскликнет дирекция телецентра. Писателей в эфир не позволяет впихнуть пресловутый рейтинг, то есть, огромные рекламные деньги, и за них, как мы видели на примере судьбы В. Листьева, запросто убивают. Но зрителей, интересующихся культурой и литературой гораздо больше, чем тех, кто обеспокоен сводками с валютных торгов и благосостоянием братвы из «Останкино».  

Виртуальная реальность во многом заменяет нам действительный мир. 

Но глядя на телеэкран и не находя там никаких признаков своей национальной культуры, или обнаружив лица своей нации  исключительно в криминальном контексте, тот же чеченец или дагестанец будут испытывать этническую тревогу, возможно, такую же, как и его далекие предки во времена иноплеменных нашествий.

Поставьте себя на место молодого человека, который приехал «с  национальных окраин»  в столицу империи – Москву. Для него этот город – источник враждебных сил. Смена эпох и поколений ничего не меняет, этот животный страх перед новой территорией, и ее нацией, и как следствие – неконтролируемая агрессия, остается. Вовсе не обязательно перечитывать К. Лоренца, чтобы вспомнить о том, что страх и агрессия – это две стороны одной и той же медали. Это и так ясно всем, кроме либералов с их «общечеловеческими ценностями» и межэтнической толерантностью. Межнациональные конфликты «катастройки» и «разгула суверенитетов», чеченские войны, сегодня переросли в постоянно тлеющий, подобно торфянику, этнический терроризм.

Ни «движение против нелегальной иммиграции», ни историчные политические слоганы в стиле  «Россия для русских» ситуацию не спасут. Политики делают себе имя на миграционной теме, а воз и ныне там. О болезни громко шумят, но она не лечится. Гастарбайтеры, беспошлинные торговцы да террористы с тротиловыми сумками бороздят просторы нашей Родины.

О том, что все это связано с культурной политикой государства и, в частности, с литературой, никому и в голову не приходит. А ведь именно писатель способен сформировать у своего этноса если не  уважительное, то хотя бы лояльное отношение к Москве. Но литература выброшена с корабля современной политики, писателю указано его место – рынок потребительско- развлекательных услуг! У кого в душе растет против этого протест и находится порох в пороховницах, из русскоязычных авторов норовит поехать на литературные конференции в США, Европу, Израиль.

А куда еще прикажете ехать, чтоб себя показать и на других посмотреть? Нет больше ни всесоюзных писательских съездов, ни литературных премий! В Советские времена именно Ленинская премия в области литературы была инструментом национальной политики, и не случайно среди ее лауреатов – Муса Джалиль, Олесь Гончар. Чингиз Айтматов…

За последние  годы ни один национальный писатель не был отмечен ни «Президентской премией» в области Литературы, ни на высоко бюджетных  литературных «тусовках» вроде «Нацбестселлера», «Большой книги», «Триумфа», «Буккера». Там, где «крутятся» большие деньги, до подлинной ли культуры? 

Литературный апартеид в Отечестве установлен всерьез и надолго. А всевозможные книжные выставки с их рыночными ориентирами, лишь усугубляют эту хворь, а не лечат.

Политики рассуждают о необходимости «национальной самоидентификации» и «формировании российской нации». Интересно, как это произойдет, без участия культуры, которая способна корректировать национальные коды?

Москва – третий Рим, а четвертому не бывать…

Сегодня, когда «лица нерусской национальности» бродят толпами возле Кремля и Госдумы, возникает невольное ощущение, что ты находишься не в Москве, а в Стамбуле (Константинополе) и на твоих глазах происходит все то же самое, что в 1453 году случилось с Византийской империей, падшей под натиском турков.

У русских уживчивость в крови, славяне испокон веков жили  племенами и общинами, варягов воспринимали как «своих», не говоря уже о «пути в греки». Терпимость к чужеземцам,  – это и сила и слабость русских, именно она позволила нам сплотить более сотни народностей в единую империю. Но в той же терпимости к чужестранцам заложена и слабость русской нации, защитные механизмы включаются слишком поздно, когда русские вдруг начинают себя чувствовать чужими в собственной стране.

«Мы начинали разговор обсуждением книжкой выставки-ярмарки, а закончили проблемой национальной политики! – воскликнет недоуменный читатель. – Что может быть общего у книжной выставки и национального вопроса, у рынка и геополитики, у базара и культуры?». В том-то и дело, что ничего. Мы всего лишь пытались показать, от какой фундаментальной миссии русской литературы наше государство добровольно отказалось. 

Конечно, эта миссия не для издательского рынка, мыслящего категорией заработать как можно больше, любыми путями, «здесь и сейчас». Эта миссия требует стратегического мышления и подлинных мастеров пера. Никаким модным трендам и рыночным брендам эта глобальная миссия не под силу. Она не для авторов – она для Писателей. Для тех, кто обладает культурой, исторической памятью, политической грамотностью, творческой волей и высоким интеллектом, глубиной и ассоциативностью мышления, гражданской принципиальностью а, главное, высокой работоспособностью и здоровьем, которое поддерживается спортивным режимом, ибо в работе над книгой его приходится тратить куда как более беспощадно, чем даже в Олимпийском спорте.

Французский писатель Жюль Ренар говорил, что «настоящую литературу могут делать только волы. Самые мощные волы – это гении, которые, не покладая рук, работают по восемнадцать часов в сутки».

Наверно, именно в таких писателях и нуждается нынче наша великая и единая Россия, если она хочет остаться не только на пожелтевших плакатах одноименной партии, но и как геополитическая реальность.

Анна ГРАНАТОВА