ГЕТМАН ЯН ЗАМОЙСКИЙ

А дело в Кракове происходило так.

Лжедмитрий понимал, что без поддержки Польского королевства и Великого княжества Литовского ему с Московским царством не совладать. И тайная поддержка, обещанная королём Сигизмундом, его не удовлетворяла. Тем более, что поддержка эта оказалась мизерной, а дивиденды в случае удачи пришлось бы платить огромные.

Потому «царевич» решился на провокацию. Он написал письмо королю, что во исполнение договорённостей передаёт королевству отвоёванные им у царства Северские земли. Таким образом, Сигизмунд оказался в положении, о котором говорится «и хочется, и колется». Перспектива заполучить изрядный кус русской земли прельщала; однако в этом случае пришлось бы признавать факт существования секретных договорённостей, факт поддержки притязаний Лжедмитрия… А это – война!

Сейм открылся 10 января 1605 года. Протекал он бурно, споры нередко переходили в ссоры с взаимными обвинениями и оскорблениями сенаторов.

Козлом отпущения оказался Ежи Мнишек. Получалось, что именно он нажигал-провоцировал короля Сигизмунда на бессовестную авантюру, и вот теперь подталкивает всю Речь Посполитую к нарушению перемирия с Московским царством и втягивает страну в войну. Опять поднялся вопрос о фантастических долгах графа, раздались голоса, что польской кровью он стремится отмыть свои неблаговидные дела. Более того, разговор на сейме зашёл и новых долгах Мнишека – и финансирование военной кампании он осуществлял из государственных доходов, да под расписки, и шляхта Русского воеводства с центром во Львове предъявила к оплате многочисленные иски за материальный ущерб, нанесённый в период пребывания в районе Самбора наёмного войска…

Мнишека при дворе и раньше не особо жаловали, не так много у него среди высшей знати имелось сторонников. А теперь даже они притихли, понимая, что за графа Ежи лучше не заступаться.

Зато канцлер Ян Замойский в полной мере отыгрался за то, что полугодием ранее верх одержал выскочка-граф.

Ян Замойский был уже немолод – 63 года. Пик его политической деятельности остался в прошлом – он приходился на период правления короля Стефана Батория, при котором пан Ян стал канцлером и коронным гетманом. Замойский в немалой степени способствовал тому, чтобы после смерти Стефана польский трон достался Сигизмунду. Однако, несмотря на этот факт, личные отношения у нового короля и старого гетмана не сложились. Пан Ян зарекомендовал себя как реформатор, причём, предлагаемые им новации нанесли бы ущерб польским родовитым магнатам, так что могучих врагов у Замойского хватало. Однако он зарекомендовал себя хорошим полководцем, одержал ряд важных для государства и лично для короля Сигизмунда побед, так что оснований для того, чтобы лишить его гетманской булавы не находилось. И ещё – Замойский пользовался огромной популярностью среди шляхты; пусть с возрастом эта популярность несколько потускнела, однако сторонников у него в стране, да и в сенате хватало, особенно среди шляхты мелкой и средней руки. Так и получилось, что канцлер и коронный гетман государства в то же время являлся одним из лидеров оппозиции. К слову, именно Ян Замойский считается автором знаменитого высказывания «Король царствует, но не управляет».

Почему Ян Замойский столь жёстко и последовательно выступал против участия польско-литовского государства в авантюре Лжедмитрия? Нет, он не был агентом влияния России при польском дворе – хотя нередко действовал в интересах Москвы. Как не бесталанный полководец, вполне вероятно, мог бы небезуспешно потягаться мастерством с тем же Мстиславским, и при этом имел все шансы выйти из этого противостояния победителем. Не являлся он и сторонником православия: воспитанный в семье кальвиниста, Ян ещё в молодости перешёл в католицизм и всю жизнь активно способствовал распространению латинской веры в русских землях, входивших в состав Речи Посполитой.

Думается, ответ прост. Как уже говорилось, у  Замойского сложились неприязненные отношения с королём Сигизмундом, он являлся одним из лидеров оппозиции, его не любили, а то и ненавидели магнаты, к числу которых принадлежал и Мнишек. Если соотнести эти обстоятельства, Замойский просто не мог выступать за войну, которую с благословения короля старался развязать Мнишек.

Ян Замойский умрёт совсем скоро, 3 июня того же 1605 года. Для пророссийской партии при дворе короля Сигизмунда это станет невосполнимой потерей. Он не любил Россию. Но показал себя нашим настоящим другом. Такой вот случился парадокс.

Вечная тебе память, пан Ян!..

…Но тогда, на сейме, Замойский выступил с яркой, пламенной речью, которая произвела на присутствовавших неизгладимое впечатление. Такое, что надолго заткнула рот «ястребам», сторонникам войны с восточным соседом.

Замойский напомнил, что с самого начала выступал против участия Польши и польских граждан в данной авантюре в любой форме. Он предупредил, что открытое вмешательство Речи Посполитой в гражданскую войну в России на стороне Самозванца окажется губительным для самой Речи. Он прямо обвинил Мнишека в гибели подданных Польской короны и огромных материальных убытках, которые понесло государство по его вине.

Особо остановился канцлер и на личности Лжедмитрия.

- Тот, кто выдаёт себя за сына царя Ивана, говорит, что когда-то вместо него убили кого-то другого! – с насмешливой патетикой воскликнул пан Ян. – Помилуй бог, это что: комедия Плавта или Теренция, что ли?.. Ну подумайте сами, панове, вероятное ли дело: велеть кого-то убить, а потом не посмотреть, того ли убили!.. – и завершил под убийственный хохот собравшихся: – Если это так, то можно было для этого подготовить просто козла или барана!..

Замойского горячо поддержал и Лев Сапега – выдающийся государственный деятель Великого княжества Литовского. Он также взывал к элементарной логике сенаторов.

- Истинный наследник московского престола нашёл бы иные способы для восстановления своих прав, чем служить на кухне арианца Гаврилы Хойского, – привёл он и свой аргумент.

В том же ключе выступил и ещё один влиятельный оратор – волынский воевода Януш Острожский. Именно он поднял вопрос о привлечении к ответственности Мнишека и других виновных во всей этой затее.

Следует отметить, что речь Януша Константиновича Острожского как раз была самой объяснимой среди всех остальных. Ведь именно Острожские изначально зарекомендовали себя самыми последовательными противниками авантюры. Отец Януша, воевода Киевский князь Василий-Константин объявил Лжедмитрия самозванцем и выгнал его взашей из родового замка, когда тот явился к ним за поддержкой весной 1602 года. В 1603 году пан Януш лично задержал донских атаманов, когда те приехали из столицы понизовой вольницы городка Раздоры, чтобы договориться с Самозванцем о совместных действиях. И отец и сын Острожские предлагали разоружить всё войско Самозванца, когда оно проходило по их землям осенью 1604 года…

Острожские имели право обвинять короля и его присных в близорукости!

Надо же: трое столь влиятельных вельмож, ни один из которых не любил России, выступили в её поддержку! Причины у каждого имелись свои, и цели все преследовали разные – а вот в какой-то момент совпали их политические интересы!

В результате королю Сигизмунду пришлось, скрепя сердце и скрипя зубами, покориться решению сейма. Речь Посполитая по-прежнему не принимала участия в открытой интервенции против России. В качестве компенсации за это монарх втихомолку разрешил раздосадованному Лжедмитрию по-прежнему открыто действовать на территории Польши через своих посланцев, вербуя сторонников.

Сейм настоял также на том, чтобы начать следствие по делу Мнишека. Вернее, не начать, а только объявить о начале – в проведении полномасштабного  расследования король заинтересован и сам не был.

Обо всём этом дьяк Власьев знал от своих агентов. И изложил царю Борису чётко и ёмко.

Между тем, в рукописи, изложение которой мы приводим, имеется в данном месте любопытное дополнение.

О событиях, происходивших в Кракове и Самборе зимой 1605 года, писала Анфиногену Кривоустову его подруга Сусанна Полончик. Приводится оно в пересказе Анфиногена.

Сусанна писала, что после возвращения пана Ежи Мнишека из похода на Россию, его положение в обществе резко изменилось, и не в лучшую сторону. Причём, что удивления достойно, родственники погибших в походе шляхтичей оказались среди соседей самыми к нему лояльными: мол, павший сам понимал, что отправляется за удачей, и коль удача ему не улыбнулась, значит, так господь распорядился. В конце концов, пасть от сабли на поле брани – не худшая участь для шляхтича!

Хуже было другое, то, что касалось денег.

Вскоре после возвращения Мнишека в Самбор, к нему приехали комиссары из Кракова. И от имени его величества настойчиво порекомендовали как-то уладить свои финансовые дела. Задолженность территорий, в которых старостой числился пан Ежи, перед казной превысила все допустимые пределы.

Весть об этом визите мгновенно разнеслась по всей округе – о том, что кто-то попал в опалу, никогда не остаётся в секрете. И в замок косяком потянулись владельцы долговых расписок, по которым требовалась оплата. Мнишек, как всегда, тянул время, просил выждать время, отговаривался отсутствием средств. Заимодавцы проклинали графа, грозили судом…

Зато потешались над происходившим те, кто денег в «проект» решили не вкладывать.

«Так что все в округе фамилию пана Мнишека либо проклинают, либо над нами смеются, – жаловалась Сусанна. – И право, любезный пан Анфин, большой вопрос, что из этого хуже – когда проклинают или когда смеются!».

Но и это ещё не все беды! Точно такие же проблемы оказались и у тех добровольцев, которые отправились за удачей в московские земли, а теперь вернулись с пустой мошной. Многие из них экипировались в поход в долг, и теперь приходилось долг возвращать. Понятно, что тут у всех ситуация складывалась по-разному: кто-то из заимодавцев соглашался подождать с погашением векселей, кто-то из вернувшихся сумел чем-то разжиться в черниговской земле и вернуть долг… И всё же некоторое число шляхтичей-однодворцев добавили свои голоса в хор хулителей Мнишека, сначала соблазнившего их на поход, а потом уговорившего бросить дело на полпути и вернуться в Польшу.

- Лучше б в Московии в осаждённом остроге сидели, чем сюда на позор вернулись, –  воинственно подкручивали усы  горе-воители в корчме за кружкой пива, «как будто пан Ежи их обратно в кандалах привёз, а не сами они пришли», с горечью иронизировала в письме Сусанна.

Так и получилось, что в замок Мнишека начали приезжать в основном  только требовать долги.

А в какой-то момент поток просителей вдруг заметно обмелел. Однако не успел пан Ежи порадоваться этому факту, как стало известно следующее. Некий львовский ростовщик начал скупать расписки и векселя, которые минувшим летом щедро раздавали Мнишеки. Процентщик скупал эти бумажки за полцены – и многие соглашались на эту цену, опасаясь, что могут вообще ничего не получить, а если в конце концов дело попадёт в суд, то растянется на многие годы. Такой поворот ситуации вороватого вельможу здорово напугал. Прежде всего потому, что если процентщик возьмётся за дело, то умело, с опытным стряпчим, и тут уж процесс надолго не затянешь, тем более, что все козыри окажутся на руках тандема столь опытных игроков, как ростовщик и стряпчий. Но главное заключалось в другом – ростовщик обязательно пожелает нажиться на этом беспроигрышном деле, предъявит множество расписок на суммарную громадную сумму, и не пожелает уступить.

В приступе отчаяния Мнишек вздумал даже писать «зятю», потребовав денег у него. Он рассудил, что если пригрозит обнародовать имеющиеся у него свидетельства о контактах и договорённостях с иезуитами, о переходе Лжедмитрия в латинскую веру, об обещании передать часть русских земель Польше, Литве и лично его дочери – из страха перед такими разоблачениями Самозванец, по его мнению, должен был в лепёшку расшибиться, а казну какого-нибудь города прислать.

Но тут уже вмешались примчавшиеся из Кракова Константин Вишневецкий, двоюродный брат Мнишека кардинал Бернард Мациевский  и папский нунций Клавдий Рангони. Они быстро и жёстко разъяснили растерянному графу, что перечисленные документы – дело не его личное, а государственное, даже общекатолическое, так что ему бы думать надо, прежде чем подобными угрозами разбрасываться. Сконфуженный Мнишек винился, утверждал, что и в мыслях не имел противиться воле святой католической церкви, а если что и ляпнул, так это в досаде и раздражении. Рангони заверил его, что к ответу его привлекать король не собирается, во всяком случае, пока. Но когда обнадёженный Ежи заикнулся о списании долга, решительно таковую идею пресёк, заявил, что долг не прощается, а только пролонгируется. Князь Константин в долг дать своему родственнику тоже отказался, пообещав лишь найти способ убедить ростовщика дать Мнишеку некоторую отсрочку платежа.

Все эти события не могли не затронуть и положение его дочери Марины.

Полгода назад перед «невестой царевича» заискивала вся округа, а теперь та же округа над ней смеялись. Причём, кто больше всех раньше завидовал, тот теперь громче потешался.

Вовсю полоскали слухи о её греховной связи с королём Сигизмундом: мол, надоело быть подругой (употребляли и иные слова-синонимы, поядовитее) короля, решила стать женою царя, а в результате теперь… Тут все прочили разные варианты дальнейшего развития ситуации: кто знал русский язык, к «царя» пририфмовывал «монастыря», кто предсказывал, что теперь высокородной Марине Юрьевне придётся согласиться на любое предложение о замужестве, даже на заведомый мезальянс, ну а кто предполагал и вовсе уж постыдное – что после окончательного разорения отца придётся нынешней «полуцарственной особе»  довольствоваться ролью приживалки, а то и содержанки в доме какого-нибудь вельможи…

«Тревожная перспектива», – писала Сусанна. (Анфиногену пришлось уточнять у Станислава Борши, что такое «перспектива»).

Марина такое положение дел переживала тяжело. Поначалу плакала, немало горьких слов досталось тогда от неё что отцу, что «царевичу»… Своему жениху она порывалась несколько раз написать злое письмо, и писала, а потом рвала, писала, и снова рвала, рвала… Написала ли в конце концов, отправила ли – неведомо! Но зла на него накопила – несказанно.

И в адрес короля Сигизмунда говорила злое: мол, если бы не оказался таким размазнёй, да решительно поддержал притязания «царевича», и материальные затраты свои уже стократ возместил, и себе заимел бы верного соседа-союзника!

- А то всегда и во всём такой: ni pios ni wydra, – привела Сусанна слова своей патронессы. (Тот же Борша пояснил Анфиногену, что польское выражение «не пёс, не выдра» то же, что русское «не рыба – не мясо»). – Одно слово: недодвига – что в политике, что в… – а потом, говорилось в письме Сусанны, Марина осеклась, покосившись на присутствовавших в будуаре и насторожившихся в ожидании пикантностей приживалок.

Однако долго чахнуть Марина не умела. Подобралась вся, зажалась… Ходит теперь по замку прямая, гордая, хоть и бледная и с припудренными кругами возле глаз… Ни к кому не ездит, и сама принимает только избранных. Впрочем, и принимать-то особенно некого – подружек её, что раньше вились вокруг «царевны», теперь как ветром сдуло.