Псково-Печорский монастырь, Мисюрь Мунехин, вещий сон, эпидемия чумы и карантин, славянская мифология

Кто отрицает богов, отрицает благородство человеческого рода.

Фрэнсис Бэкон

Я лично не люблю слушать рассказы о том, кто и что видел во сне. И скептически отношусь к трактовке сновидений, которую предлагают многочисленные сонники, лежащие на книжных «развалах» (и стоящие на полках едва ли не всех моих знакомых). Вместе с тем признаю, что сны являются своеобразным отображением реальности. Вот только расшифровать эти послания чрезвычайно трудно, потому и занимаются этим делом нынче в основном откровенные шарлатаны.

Итак, не люблю я слушать пересказы чужих снов. Соответственно, отдаю себе отчёт, что и другим выслушивать рассказ о том, что привиделось лично мне, также не шибко интересно. Так что о своих сновидениях я говорю исключительно редко, почти никогда.

И всё же сегодня сделаю исключение. Уж очень гложет меня одно воспоминание, причём, гложет очень давно. Дело в том, что на протяжении более двадцати лет мне регулярно снился один сон. В нём имелись вариации, однако общая тенденция и финал оставались неизменными.

Я поднимался вверх, как правило, в лифте. Лифт обычно был большим и прозрачным, он поднимался то просто внутри шахты, то по широкой дуге в огромном застеклённом здании, и тогда во всю ширь до горизонта открывался залитый солнечным светом простор среднерусской природы, которую я наблюдал, взмывая всё выше и выше… Иногда рядом находились люди, но все незнакомые и они не играли какую-то значимую роль во сне. Иногда я вдруг замечал, что стою, пардон, абсолютно голый, и тогда испытывал неловкость, но переживал не слишком сильно (сон, всё-таки), да и то больше не от наготы как таковой, а от осознания, что комплекция у меня отнюдь не секс-символа… А потом вдруг я всякий раз без какого-то промежуточного перехода оказывался один на полутёмной лестнице обычной «хрущёвки», по которой оставалось в моём стремлении вверх преодолеть последний пролёт. А он всегда оказывался разрушенным. Отовсюду торчали гнутые ржавые арматурины, иногда оставались уцелевшими лишь провисшие над проломом пластиковые перила… И я чётко знал, что мне необходимо добраться до этой высшей лестничной площадки, а потому упорно лез по этим арматуринам и решётчатым перилам дальше, на верхнюю площадку подъезда, выше которой пути уже не было. Как обычно случается во сне, карабкаться было очень трудно, руки и ноги плохо слушались… Но я стремился вверх, на ту вожделенную площадку. Там имелись двери – сколько точно, не помню, потому что манила меня только одна. Я знал, что должен добраться, открыть дверь и куда-то попасть…

Ни разу не удалось мне добраться до цели (правда, ни разу я и не упал, и не повернул обратно). В конце концов, так и не достигнув цели, я всякий раз просыпался. Так я и не знаю, что же там, за теми дверьми.

И вот уже несколько лет мне этот сон не снится.

Нет сомнения, что некий высший распределитель снов этим сновидением что-то мне хотел сказать. Но что? И почему перестал мне его посылать? Такое ощущение, что этот некто, ответственный за наши ночные иллюзорные видения, разуверился в своей надежде, что рано или поздно я переберусь через пролом и открою дверь… Не знаю. Да и боюсь, что теперь уже не узнаю никогда.

А как хотелось бы добраться и узнать, что же там столько лет было сокрыто от меня!..

…Впрочем, вернёмся к Кривоустовым – данный роман всё же не обо мне.

…Алёша лежал на жёстком ложе, ворочался, вспоминая прошедший бесконечно долгий день, время от времени впадая в забытьё, вскидываясь… Явь и наваждение переплетались в его сознании: увиденное и услышанное за минувшие сутки, воспоминания о рассказах покойного тятеньки и сельского попика Гермогена, прочно угнездившаяся в душе боль за своих братьев, которых разбросали в разные стороны наползавшие на землю Русскую напасти, и за сестёр, будущность которых также оказалась в прямой зависимости от общих проблем Отчизны – всё это сливалось в какой-то непонятный горячечный бред, в некое снобдение.

В тот год по призыву патриарха Иова по всему царству служились молебны об избавлении народа православного от напастей. Второй год подряд из-за природных катаклизмов земля не давала урожая. Надвигавшаяся ранняя зима обещала стать столь же лютой, как и предыдущая. Последствия же непогоды вообще могли оказаться и вовсе ужасными!

Уже дважды Господь предупреждал человечество о том, что терпение у него не беспредельно. В первый раз он ограничился тем, что смешал у строителей Вавилонской башни языки, чем лишил их единства. Но не уразумел человек знака, ниспосланного свыше, не сделал выводов, по-прежнему жил в грехе, не страшась гнева Божьего. Тогда наслал Всевышний Великий потоп, оставив человечеству единственный шанс для исправления – в лице праведного Ноя и его сынов. Но вновь не внял человек, не сделал надлежащих выводов.

И решил Господь заморозить человечество, чтобы избавить землю от скверны, которую несут ей люди, эти твари Божьи, в которых вложил Всевышний душу бессмертную, которая, однако же, оказалась бессильной перед скотской природой созданного из праха тела. Но и тут Бог в силу своей бесконечной доброты и веры в свои творения решил оставить им ещё один шанс. Не сразу уничтожил он всех, дал время одуматься.

Так наивно размышлял над происходившим Алёшенька.

Сегодня он участвовал в крестном ходе, который проводился впервые за всю историю могучего Свято-Успенского Псково-Печорского монастыря. Монахи молили Господа смилостивиться и избавить народ православный от голода и других напастей. С крестами, с хоругвями шли суровые иноки вдоль мощных каменных стен, видевших уже не одну осаду. На булыжниках, из которых возведена цитадель, видны многочисленные шрамы – отметины от ударявшихся ядер. Да и сами ядра кое-где остались – навек застряли чугунные шары в стенах, расплющенные, в неопрятных пятнах ржавчины, эти уже никому не страшные напоминания о кипевших здесь сражениях.

Монастырь со времён основания не знал покоя. Сколько крови пролилось под его стенами, сколько страданий перенесли его обитатели, сколько  страстей в ней кипело, сколько душ – праведных и грешных – расстались здесь со своими телами!.. Чего не знала обитель – так это предательства! Хотя не раз захватывали её враги, истребляли иноков и других насельников нещадно, и грабили ненасытно, а только возрождался монастырь, и становился раз от разу красивее и сильнее.

…Правда, теперь, в 1602 году от Рождества Христова, Свято-Успенский Псково-Печорский монастырь переживал не лучшие времена – не оправился он ещё от жестокого разорения десятилетней давности. В 1592 году ливонские немцы внезапным ударом овладели обителью, принялись грабить её, однако уже на следующий день подоспела псковская дружина и бежали латиняне, теряя своих соразбойников и похищенное добро.

Места тут – благодатные. Вокруг простирались леса вековые, речушка Каменец по дну глубокого оврага протекает… А в склонах этого оврага издавна образовались природные пещеры (печоры), которые и положили начало монастырю. Впрочем, Алёша истово верил, что пещеры те заблаговременно Господь приуготовил в провидении грядущего, дабы было где укрываться инокам, вынужденным бежать из разграбленной безбожными татарами Киево-Печерской лавры… Не случайно же равноапостольная княгиня Ольга, первая из правителей на Руси принявшая христианскую веру, родом происходила из этих мест, именно здесь встретил её, плывшую в лодке, впоследствии погубленный алчностью своих гридней князь Игорь, отец великого Святослава-воителя, дед равноапостольного Владимира-крестителя.

…Историю свою обитель ведёт с конца XIV века. Как-то двое изборских охотников, отец и сын, прозванием Селиши, промышляли зверя в лесу. И услышали вроде как церковное пение, и доносилось оно как будто из-под земли, в то время как самих певчих видно не было. И решили звероловы, что то ангелы божии поют, и что место это святое.

Вскоре произошло здесь ещё одно чудо. Задумал крестьянин Ивашка Дементьев поставить себе близ речушки Пачковки избушку. Когда срубил он очередное дерево, оно упало и выворотило из земли соседнее. А под корнями упавшего ствола открылся вход, да не простой – над входом тем оказалась надпись «Богом зданныя пещеры». Год, в который это произошло, в памяти людей сохранился – 1392-й от Рождества Христова. В этих-то пещерах и скрывались иноки Киево-Печерской лавры, бежавшие от неверных басурман, предававших огню и мечу народ христианский. Очевидно, их-то пение и услышали Селиши-охотники.  И имя «начального инока», который привёл сюда гонимых монахов, сбереглось от безвестия – звали его преподобный Марк.

Уверовали тогда обитавшие в округе люди русские в святость места, и стали почитать его.

Однако ещё почти век прошёл, пока зародился здесь монастырь, которому приуготовила судьба жизнь вечную.

В 1472 году пришёл в эти места преподобный Иона (в миру Ивашка прозванием Шестник, то есть Идущий, Путник). Некогда этот московит обосновался в ливонском граде Юрьеве (Алёша не ведал, конечно, что со временем этот город будет именоваться Тарту). Однако туда пришли германцы-латиняне, которые провозгласили крестовый поход против народов славянских и веры христианско-православной. Священник Иона с женой Марией и детьми вынужден был спасаться от смерти, которую несли с собой крестоносцы, и переселился в славный град Псков. Услышав предание о чудесных пещерах, решил Иона продолжить святой подвиг, и поселился в тех пещерах. Провидел он, что не остановятся алчные крестоносцы в своём лютом движении встречь солнцу, что пойдут они на Русь святую, а потому видел своё земное предназначение в том, чтобы основать оплот православия на пути продвижения католичества на русские земли.

В 1473 году была освящена церковь, которую выкопал подвижник в песчаном холме. Когда работы по ея устройству ещё продолжались, заболела и преставилась супруга его, Мария, успев принять постриг под именем Васса. Быть может, потому и церковь стала Успенской…

С этого события и начинаются чудеса, связанные непосредственно с обителью.

Честь по чести похоронил Иона свою супругу. Однако утром гроб с её телом чудесным образом оказался на поверхности земли. Иона счёл, что совершил в обряде похорон некую погрешность, на что указывает ему Господь. Он ещё раз отпел покойницу – однако и на следующее утро гроб вновь оказался на поверхности…

С тех пор в обители повелось следующее. Гробы с телами иноков, павших воинов, жителей посада не предаются земле, а складываются в монастырских пещерах.

Тяжкой стала жизнь первых насельников основанного Ионой монастыря. Не раз и не два разграбляли его нечестивые ливонские немцы, не раз и не два потоками лилась тут христианская кровь. Во время одного из набегов враги монастырь попросту уничтожили. Пепелище (так называемый Ветхий монастырь) иноки вынуждены были оставить. И при игумене Дорофее переместили его в другое место, в более, как им казалось, защищённое от врага.

С благодарностью поминает братия имя царёва дьяка Михаила Мунехина. Впрочем, христианское имя его – Михаил – мало кто называл, а многие даже и не знали, называли мирским реклом Мисюрь. При царе Московском Василии III он служил дьяком при местных наместниках, которые менялись так часто, что, по сути, всё управление Псковской землёй сосредоточилось в руках Мисюря. Он показал себя человеком большого ума и неуёмной энергии. Выполняя повеление своего государя, в 1490-х годах он в качестве посла побывал в ряде государств Востока. Посетил, в том числе, и Царьград, и священную гору Афон.

Во время той поездки и уверовал он истинно, что Москва – это доподлинно «Третий новый Рим», что стоять этому оплоту веры православной до скончания веков… Если представить себе Московское царство как цитадель православия, то в его стены по меньшей мере два камушка вложил Мисюрь Мунехин. Первый – это его рукописные труды: «Хронограф», составленный с его слов старцем Филофеем, а также собственноручно написанные им рассказы о путешествиях по чужим странам. И второй камешек – забота Мунехина о Печорском монастыре, ибо провидел Мисюрь, что станет эта обитель передовой заставой на пути наступления безбожных латинян на веру православную.

Добавим к повествованию Алёши рассказ ещё об одном деянии дьяка Мисюря Мунехина, о котором молодой инок не упомянул, и которое, однако же, заслуживает того, чтобы о нём не забывали. Во время очередной эпидемии «морового поветрия», пришедшей с Запада, именно Мунехин возглавил борьбу с этой напастью. Впоследствии он составил подробный отчёт о проведённой работе, который мог бы служить пособием-инструкцией для чиновников тех лет, столкнувшихся с подобной бедой. На дорогах царёв дьяк устроил заставы-карантины, фильтрационные пункты,  организовал службу оперативной эвакуации тел умерших…

Мисюрь действительно зарекомендовал себя выдающимся человеком своего времени. Добавим также, что, несмотря на всемерную поддержку, которую он оказывал православной церкви, сам придерживался взглядов отнюдь не ортодоксальных; в частности, весьма жаловал астрологию, что крайне огорчало того же набожного старца Филофея.

…Некоторое успокоение пришло сюда лишь когда царь Иоанн прозванием Грозный присоединил псковские земли к своему царству. Жесток был государь в приступах безумства, однако благочестив, когда удавалось ему победить угнездившихся в душе бесов, – умильно, с болью сердечной размышлял в своём горячечном снобдении Алёша. Жестоко карал Иоанн обуянных гордыней непокорных псковичей, не пожелавших подчиниться божественной воле, орудием исполнения которой был избран грозный царь.

В то время настоятелем монастыря служил отец Корнилий, долго управлявший обителью – с 1529 по 1570 год. Ещё юношей его привёз сюда всё тот же Мисюрь Мунехин, который был дружен с родителями Корнилия. Так полюбил молодой человек эту обитель, что вскоре решил покинуть отчий дом и поселился в ней. Не будет преувеличением сказать, что именно с периода его руководства начинается подлинный расцвет  славы Печор. Вкруг монастыря были возведены мощные крепостные стены протяжённостью 726 метров при девяти башнях… Внутри построены церкви – те самые, что поныне пленяют взор каждого, посетившего это святое место. Здесь монахи-писцы вели летопись, которая ныне известна как Третья Псковская. Здесь же были созданы мастерская по писанию икон, а также ряд мануфактур, которые приносили насельникам стабильный доход…

Монастырь богател, становился всё более могучим. Чтобы укрепить обитель, Иван Грозный даровал ей немалые привилегии. В частности, все жители монастырских владений освобождались от светского суда…

На тот же период приходится такая славная страница в истории монастыря, как оборона обители от нашествия сильного отряда наёмников в период Ливонской войны. Осенью 1581 года под стены Печор подступило целое войско наёмников-иноземцев. Как раз Речь Посполитая вела борьбу за обладание древним русским городом Псковом. Оборону города возглавлял славный воевода князь Шуйский Иван Петрович – тот самый, который впоследствии входил в опекунский совет при царе Фёдоре, и которого Борис Годунов сгноил в ссылке… А могучее польско-литовское войско, усиленное собравшимися со всей Европы наёмниками-авантюристами, привёл лично не менее славный воитель, король Стефан Баторий. Много месяцев длилась осада. Раз за разом на стены города накатывались волны штурмов. На них обрушивался град ядер, к каменной твердыне подводили траншеи, под них пытались рыть минные галереи… Предпринимали иноземцы попытки улестить псковичей, отшатнуть их от Московского царства, пытались подсунуть воеводе шкатулку с самопалами, которые должны были выстрелить в момент, когда князь Иван открыл бы её (уберёг господь воеводу, ибо являлся он душой обороны)… Однако стояла крепость, незыблемо стояла, ибо сильна оказалась в первую очередь духом защитников, а потом уже стенами.

И возроптали наёмники, требуя еды и платы за их богомерзкий кровавый труд. Однако опустела к тому времени казна королевская, а русские отряды казачьи и детей боярских перехватывали польско-литовские обозы провиантские, не давали им пройти к голодающему войску.

Тут-то некий нечестивец и подсказал королю Стефану, что в православной обители неподалёку имеется всё, что нужно – и полные закрома для ненасытных желудков наёмников, и богатая церковная утварь для их бездонных карманов.

К тому же стало известно, что именно печорцы перехватили близ деревеньки Большая Пачковка богатейший королевский обоз в три десятка возов с деньгами для выплаты наёмникам. В другой раз составлявшие гарнизон Печор стрельцы отбили у поляков большую партию пленных, следовавшую от Пскова… Эти факты скрупулёзно фиксировал в своём дневнике секретарь походной канцелярии короля Стефана Ян Пиотровский.

Вот и послал Баторий отряд под командованием опытного датского полковника Георга Фаренсбаха для того, чтобы захватить и разграбить монастырь. Послал специально алчных наёмников – германцев и венгерцев, у которых не затрепетала бы душа перед православной святыней. И специально же послал Фаренсбаха, который ещё недавно служил московскому царю, а потом продался за звонкую монету польскому королю – чтобы кровью монашеской и осквернением православной святыни подтвердил свою преданность новому хозяину. Ливонских ратников вёл племянник последнего герцога ордена Вильгельм Кеттлер, германцев – Рейнгольд и Каспар фон Тизенгаузены, венгерцев – Борнемисса (родственник, скорее всего, сын выдающегося классика венгерской драматургии и переводчика произведений Овидия)…

В общем, весь сброд со всей Европы жаждал поживиться содержимым кладовых святого монастыря.

А защищал обитель гарнизон всего-то в 200 или чуть поболе стрельцов, во главе с воеводой Юрием Нечаевым. Храбрый воин, Нечаев допустил грубую ошибку, самонадеянно выведя навстречу врагу свою малочисленную рать. Потеряв в схватке восемьдесят человек, стрельцы поспешили вернуться под защиту монастырских стен. И началась жестокая для одних и героическая для других осада.

Длилась она два месяца. Осаждавшие пробили брешь в стене, потом вторую… Малочисленные оборонявшиеся стрельцы, монахи и посадские люди отбивали один штурм за другим… Потери несли обе стороны. Получил ранение полковник Фаренсбах, погиб один из Тизенгаузенов, второй Тизенгаузен вместе с Кеттлером попали в плен к осаждённым… Ян Пиотровский с тоскливой объективностью констатировал: «Немцам не везёт в Печорах. Пробили там брешь и пошли на штурм, но русские отбили их с большим уроном».

Один только польский гетман Ян Замойский пытался остановить кровопролитие, обратился к осаждённым с предложением сдать монастырь без боя, обещая сохранить за это всем жизнь. Обещал он удержать наёмников и от осквернения святынь… Слову  славного ляшского гетмана можно было верить, хоть и показал он себя лютым врагом Руси и русских… Однако можно быть врагом – и оставаться честным и порядочным человеком. Именно таким знали на Руси Замойского!

Воевода Нечаев собрал всех защитников святой цитадели, зачитал послание гетмана и предложил высказаться всем. Ни одного голоса не раздалось за то, чтобы принять предложение поляков и сдать монастырь на поругание.

И битва разгорелась вновь.

…Видел Алёша в своём полубреду, как раз за разом обрушиваются на стены святой обители поганые ядра – чугунные и каменные, круша скреплённые известью валуны. Как лезут на стены иноземные латники, и много их – несть счёта басурманам. А вверху малочисленные усталые защитники бьются из последних сил, рубят буйны головы, льют на них смолу и кипяток, сыплют в глаза золу, отпихивают крюками штурмовые лестницы… Да изредка постреливают из затинных пищалей свинцовым и каменным дробом – берегут порох…

И выстояла православная цитадель, отбилась от врага, покрыв вечной славой свои стены и своих защитников! Отступились враги!

…Однако не миновала Корнилия беда. Жестокие бури бушевали над Русью в середине XVI века, при грозном царе Иоанне. Убоявшись разгула опричнины, когда топор террора рубил боярские головы налево и направо, не особо разбираясь, кто прав, а кто в чём провинился перед московским престолом, друг детства царя князь Андрей Курбской бежал в Литву. Оба талантливые публицисты – Иоанн и Андрей – вступили в переписку, которая была хорошо ведома современникам. В письмах авторы полемизировали, отстаивая каждый свою точку зрения на многие вопросы, и в первую очередь, на взаимоотношение государя и подвластного ему народа. Царь доказывал, что власть его от бога, а потому каждый подданный обязан принимать волю государя безропотно, каковой бы эта воля ни была. Князь же считал, что и царская власть должна иметь свои пределы, а у его подданных должны быть свои права…

Земли, пожалованные Курбскому Великим князем в Литве, граничили с псковскими, в первую очередь, с владениями Печорского монастыря… Встречались ли лично князь Андрей и игумен Корнилий или нет, Алёша не знал. Только принял настоятель монастыря сторону мятежного князя.

На свою голову принял. В буквальном смысле этого слова.

Узнав о предательстве обласканного им церковного иерарха, Иоанн Васильевич двинулся к монастырю во главе мощного стрелецкого отряда. Монахи противиться воле православного царя и не думали.

…Алёша в своём снобдении видел, как из врат Никольской башни навстречу благодетелю, которого он предал, вышел игумен Корнилий. Седой, согбенный шёл настоятель к царю. И сияние исходило от грозного царя в полусне-полуяви Алешином, и тень падала на лик грешного пастыря.

Не стал ему пенять московский царь, не стал перечислять свои благодеяния, оказанные монастырю, обиды, которые претерпел от неверного неблагодарного изменщика. Выхватил в бешенстве из ножен дорогую булатную саблю – и упала к монаршим ногам отсечённая глава Корнилия.

Потом опустился царь Иван перед прахом убиенного на колени. И горько зарыдал, раскаиваясь в этом своём поступке, продиктованном вспышкой озлобления, а не ненавистью к казнённому. И поднял отсечённую главу Корнилия, ещё тёплую, но уже неживую, и самолично понёс в обитель. И лилась из перерубленных жил кровь на грубо отёсанные камни, которыми была выложена дорожка к главной площади монастыря; сначала густо лилась, потом всё реже капала – и по сей день та дорожка так и зовётся Кровавою. Шли сзади суровые опричники в чёрном одеянии, в привычной своей жестокости не зная истинного сердечного раскаяния, а потому не понимая своего государя, который нёс отсечённую главу врага своего – ворога не истинного, а заблудшего, а потому достойного прощения. А вокруг стояли монахи и прочие насельники, которые плакали вместе с царём – от жалости к убиенному, от сопереживания горю государя…

И Алёша плакал, наблюдая в своих грёзах эту картину. И видел он, как за спиной шедшего царя капли крови растекаются всё шире, сливаются между собой и обращаются в кровавый поток, струящийся к востоку… И не понимала добрая Алешина душа, почему он всё ширится, этот поток кровавый, низливаясь на русские равнины…

Потом перед Алёшиным внутренним взором всплыла картина нынешнего крестного хода. Шли монахи с иконами и хоругвями, шли – и разливалось по округе их горестное пение, плач, моление о даровании грешному человечеству прощения, о божественном снисхождении к слабости людской. За монахами шли люди – насельники самого монастыря, посадские, крестьяне… У всех на лицах отображалось выражение искренней раскаянности, умиления от происходившего, веры в спасение от беды…

Только мнилось Алёше, что лежит на окружающем отпечаток беды, что не снисходит на виденную им картину отсвет божественной благодати и высшего прощения, а падает тень от грозовой тучи, подсвеченной зарницами пожарищ и грозовыми сполохами. Видел он, как надвигается беда на стены обители…

Нет, не обители – виделось Алёше, что это уже не обитель вовсе, а всё государство Московское. И стены – это не стены каменные монастырские, а оплот веры христианской, веры православной… И падал во сне-яви пророческой на эти стены неровный багровый кроваво-огненный отсвет.

Однако падал не только снаружи, но и изнутри. Отчего становилось ещё страшнее, ибо в неверных сполохах виделся ему отблеск адского пламени, охватившего всю любезную ему Отчизну.

Потом видел юноша-инок девчат из своего села. Висела над ними тёмная туча, и изливала на них волны горя и печалей. Не дождь и не снег сеялись над девушками, а именно злосчастья струились – невидимые, но неизъяснимо тяжкие, неподъёмные, обжигающе холодные.

Пытались гадать девушки старым способом, известным от пращуров-бабушек. Катали с горы яичко – чьё дальше укатится, тому счастья будет больше. Однако не катились яички, тотчас лопались, едва касались земли, и земля вокруг становилась выжженной, и из разбившихся яичек тех истекало что-то ужасное, зловонное, нёсшее беду…

Смерть то была, лютая, неминучая… Не та смерть, простая и естественная, благостная, которая венчает жизнь, унося с собой душу, провожаемую в невозвратный последний путь плачущими родными. Эта смерть была злая-злобная, весело-безжалостная, беспощадно-равнодушная…

То было просто торжество смерти, праздник её кровавый, пир Горя-злосчастья. Нет, не торжество, не праздник, не пир. А просто царство, обитель, бытиё уничтожения человеков – уничтожения равнодушного, бесцельного, бессмысленного.

И растекалось это зло по округе, заливало своим влиянием всё и вся. И люди, которых оно коснулось, брали в руки что придётся – кто ружьё, кто самострел, кто лук, кто саблю, кто пику, а кто и просто вилы или серп… И шли убивать – в ослеплении всеобщего озлобления, убивать ради убийства, не зная, кто кого и за что убивает.

И хохотал где-то гулко Антихрист, и разносился по всей земле Русской этот жуткий хохот. И не находил в себе силы Алёшенька поднять руку и наложить крест святой, дабы отогнать нечистого Врага человеческого.

И плакал Господь. Но не вмешивался. Ибо не испита ещё человечеством до дна чаша возмездия за грехи собственные. И ясно делалось, что не станет Господь вмешиваться и останавливать эту вакханалию братоубийства, пока человечество не устанет от этой кровавой оргии, пока сами люди русские не восхотят покоя своей многострадальной земле… А до того будут хозяевами здесь Жуть, Мразь, Жестокость и прочие верные слуги Врага человеческого…

А потом словно вспышка багрового жуткого света полыхнула перед глазами Алёши. Жутко ему стало. Ожидал, что увидит совсем уж нечто ужасное.

Однако перед внутренним взором его возникло лицо его матушки-покойницы. Грустное оно было, с очами, полными слёз.

- Страх, ужас, горе, жуть идут на Русь, сынок, – говорила она. – И вам не избежать общей участи, сын мой. Все вы ведь сыны мне, хоть не всех я родила, а обо всех душа болит… Молись, сынок, за братов своих, за сестриц, ибо праведен ты, и молитва твоя услышана будет…

И вспомнились враз рассказы матушкины о духах разных, что обитают в лесах и полях, в тучах грозовых и душах человеческих… Ругался матерно поп Гермоген, когда слышал эти матушкины рассказы, да только запали они Алёше в память, и вспомнились теперь. Хоть и не пристало в святой обители о духах языческих поминать.

Видел он, как в полях, раскисших от дождей, кое-где торчат чахлые, побитые мразом стебельки погибших хлебов. И стоят там обитатели сельских нив: полевики с детками-межевичками (уродливые карлики, злобные, капризные, что беду кликушествуют), полудницы-ржицы (красивые высокие девы, что детей в поля заманивают и вызревающие хлеба выжигают), обитатель пустошей недобрый Млико… Стоят злые от бескормицы, голодные – потрясают костлявыми кулаками, накликают беду на человеков. Бродят среди них росомахи – существа с человеческим телом, но со звериными головой и лапами, которые живут тем, что пожирают людей…

И бродят по земле Русской моряны, несущие мор, огняны, сеющие пожары, ветряны, раздувающие ураганы… Из тумана и мглы выходит Мамуна – уродливая женщина с огромным животом, хватающая и пожирающая новорождённых детей. За ней следует сонмище манья – демонических женщин, разыскивающих своих пропавших сынов. И много их, манья, потому как на земле Русской пропавших сынов стало несчитано…

И всюду разбрелись Марухи – духи обманутых девушек, которые не могут отыскать своих обидчиков, а потому мстящие всем подряд; и невдомёк им, несчастным, что то не парни в обмане виновны, а идущие впереди них посланцы Нави-Преисподней, собирающие по земле обильную дань…

И плачут духи предков дзяды, чьи неразумные потомки столь безжалостно уничтожают друг друга. И полнятся толпы обитателей грозовых туч – планетников, погибальцев, хмурников, двоедушников, – и становится им тесно становится в небесах, отчего всё грознее становятся тучи, отчего и горя всё больше становится на земле.

И плачут в прудах и озёрах нагие прекрасные русалки-шишиги, которые в нормальные времена выныривают из воды лишь для того, чтобы расчесать свои роскошные волосы. Однако теперь – иная причина. Плачут сегодня они оттого, что вода в водоёмах стала красной от крови человеческой, мутной от пепла пожарищ, горячей от лютости людской. Неуютно в такой воде русалкам-шишигам.

И плачет чудесная птица Сирин, услышать голос которой может только счастливый человек, а таких не осталось на Святой Руси, потому и не поёт она…

И даже лютые вороги богатырей русских – Тугарин-змей, да Соловей-разбойник – забились в свои гнёзда, один в пещере каменной, другой на девяти дубах, и не слыхать, не видеть их, ибо что им делать там, где богатыри сами, без их участия уничтожают друг друга…

Проснулся Алёша от того, что кто-то тряс его за плечо.

Он открыл свои залитые слезами глаза. Рядом стоял старенький монашек с седой редкой бородкой.

- Пошто плачешь, отрок? – ласково спросил он певучим голосом. – Али приснилось что?..

Алёша ещё не отошёл ото сна. Более того, он знал, чувствовал, что эти видения, которые прошли перед ним в ночном снобдении, больше никогда не покинут его, навсегда останутся с ним, в нём.

- Привиделось, отче, – отчего-то шёпотом ответил он. – Ужас привиделся…

- Господь милостив, – привычно ответил монашек.

- Отвернулся от нас господь, – с поднимающимся из глубин души ужасом прошептал Кривоустов.

- Не богохульствуй, – с мягкой укоризной попенял старик. – В святой обители находишься…

- Видел я, отче, – по-прежнему шёпотом, с нарастающим в душе мраком произнёс Алёша. – Беда идёт на Русь… Беда, какой ещё не видела наша земля…

И такое звучало в его голосе, что старик мелко закрестился, попятившись, испуганно глядя на странного уродливого парня с истово горящими ужасом глазами.

В этот миг на звоннице Успенской церкви ударил колокол.

Оба вздрогнули.

Шла беда!