О СИМВОЛАХ ВОЙНЫ

(Отрывок из романа «Не рассказывай мне страшного!..»)

…В моём представлении символов у войны – несколько. И ни одного из них нет патетически героического. Символ героизма, символ самопожертвования, символ стойкости, символ Солдата… По каждому пункту могу легко привести пример из своей боевой биографии.

Но в целом суть войны отображают образы, бесконечно далёкие от романтики.

…Как-то под Орехово в Чечне мы прорвались на боевой машине к нашему подразделению, которое понесло потери. Требовалось вывезти из опасного района раненых.

Совсем неподалёку гремел бой, а тут, в низинке за пригорком, словно сформировался микромирок, будто где-то рядом не рвались снаряды…

На земле лежал совсем молоденький мальчишка.

Я не люблю, когда солдат называют мальчиками. Они не мальчики, а именно солдаты. Однако в тот момент, когда я смотрел на того убитого, первое, что бросилось в глаза – это его молодость. Детскость!

На его щеках не проглядывалось щетины – кто знает, начал ли он вообще бриться?.. Глаза мирно закрыты, верхняя губа приподнята, обнажая зубы… Вот и всё, что я запомнил.

Да, ещё руки, уже связанные, для удобства транспортировки, скрученным в жгут белым бинтом. Завязанным бантиком. Руки серые, со ссадинами на костяшках, с чёрным под ногтями… Уже неживые…

Рядом сложены вещи, которые достали из карманов мёртвого мальчишки. Да какие там вещи!.. Военный билет. Недописанное письмо. Недогрызенный чёрный солдатский сухарь… Ещё какая-то мелочь… Всё!

Вот этот убитый в бою молоденький солдат, в моём представлении, – один из самых ужасных символов войны. Недописанное письмо, недогрызенный сухарь… Всё недо- в его короткой, по сути, ещё несостоявшейся жизни.

Что он видел в свои девятнадцать лет?.. Что успел испытать настолько прекрасного, что некто там, Наверху, счёл, что эту жизнь можно пресечь?.. Что он познал, чтобы где-то в Кремле и на Арбатской площади решили, что его следует отправить на войну?!.

Я смотрел на это лежащее передо мной тело, и думал.

Успел ли он влюбиться, этот мальчишка?.. Успел ли он научиться целоваться – по-настоящему, чтобы у обоих голова кругом?.. Успел ли он побывать в постели с женщиной?..

Передо мной лежал убитый парнишка, и ему уже было всё равно, а меня почему-то занимал этот вопрос: хоть раз это холодеющее тело оказалось согретым женским теплом?..

По сути, у него ещё ничего не могло оказаться в прошлом. И вот уже ничего нет в будущем!

И опять мы упираемся в ту же геополитику. В далёком кремлёвском кабинете, в другом высоком кабинете на Арбатской площади новоявленные скоропалительные политики и министры приняли решение начать войнушку – и вот он лежит передо мной, результат того решения.

Рядовая щепка локального российского лесоповала. Статистическая единица безвозвратных потерь в одной сводке. Единичка в отчётности об использованных цинковых гробах. Единичка в отчётности о перевезённых ящиках «груза 200» в службе Военных сообщений…

И так – вплоть до диалога в военкомате:

- Слышь-ка, Пётр Петрович, сходи к Анне Ивановне, сообщи, что у неё сына в «цинке» привезли!..

- Да я в прошлый раз ходил, к Марье Семёновне!.. Пусть в этот раз Степан Степанович сходит, его очередь!

- Ну, пусть сходит он… Только поскорее, чтобы «двухсотый» за нами не числился… Ты не знаешь, как вчера наши сыграли?..

Кто смотрел фильм «Честь имею!», вспомните фрагмент, когда два офицера несут матери погибшего солдата «похоронку». Он длится, этот эпизод, всего пару минут. Но никогда ни в одной кинокартине я не видел более пронзительно отображённой подобной сцены.

…Он лежал передо мной на земле, этот мальчишка. И сколько их лежало вот так же, по всей территории Чечни!..

Скажу даже больше: этому пареньку ещё повезло! Как ни кощунственно это звучит. Он просто убит в бою, убит сразу и наповал, и тело его осталось у своих, и не обгорел он до неузнаваемости, и не разметало его фугасом, так что передпохоронами мать сможет в последний раз взглянуть на родные черты… И документы остались при нём, так что тело отправят родителям, а не заморозят в рефрижераторе на неопределённые времена, не зная, как поступить дальше… И на могилке его на родине установят привычную пирамидку с надписью «погиб, мол, при исполнении служебного долга», а не гранитную плитку на подмосковном Богородском кладбище «Неизвестный солдат»… И не оказался он в лютом плену, не повергался жутким мукам, не принял смерть как избавление от них, и не закопан неведомо где, пополнив тем самым самый скорбный из списков войны – без вести пропавших…

Не всем в Чечне даровалась такая смерть.

Сколько точно их погибло в той бойне, таких вот парнишек, не скажет никто. Даже в совершенно засекреченных сводках, которые хранятся за семью печатями – убеждён! – нет полной точности. В «небесной канцелярии» – может быть, но в грешном нашем мире не то что точных списков, даже точного числа не зафиксировано!

Зато доподлинно известно, что на войне погибают непременно здоровые и сильные ребята.

Когда говорят, что в бою погибают лучшие, я с этим не согласен. Не совсем это так. Далеко не всегда так. Хотя бы потому, что если следовать такой прямолинейной логике, получается, что возвращаются с войны только те, кого к числу лучших не отнесёшь. Поверьте мне, повидавшему всякое: и гибнут далеко не всегда лучшие, и возвращаются без единой царапинки не всегда их антиподы. Тут скорее действует принцип «повезло – не повезло».

Но вот то, что на войну попадают чаще всего сильные и здоровые, и только те из них, кто от войны не уклонялся – это факт.

Это наш лучший генофонд! Звучит канцелярски казённо, но по сути-то это верно! От мужчин, способных пройти войну, рождаются самые жизнеспособные и  жизнелюбивые дети. Могут родиться. А вот родятся ли – зависит от тех, по воле кого начинаются войны. И кто своих-то детишек взращивает как раз для продления рода, какой бы гнилой ни гнездилась в них наследственность.

Политики и генералы, которые сначала развалили страну, а потом развязали ту войну, нанесли удар по русской нации. Мы и так не можем оправиться от великого истребления периода Великой Отечественной. А тут ещё и эта внутренняя кровопролитная  война…

Тут не изящные ножнички богини Антропы обрезают нити судьбы – тут широко гуляет по живой ниве коса более привычного нам образа костлявой старухи в чёрном балахоне!

Передо мной лежало не просто тело солдата – лежало расстрелянное несостоявшееся будущее моей страны, моего народа! Парнишка лежал один, но тут же покоились все неродившиеся граждане нашей страны его оборванного пулей рода. И в этом отношении он стал символической точкой в протянувшейся из глубины веков одной только цепочки, совокупность которых составляет наш этнос.

И много ещё чего олицетворял он, этот убитый под Орехово простой парнишка, имени которого я не запомнил.

…Оплакивала того паренька и повариха батальона. Тоже своего рода символ войны.

Как мне рассказали, её никто не мобилизовал сюда, её даже пытались отговорить отправляться в зону боевых действий. А она уже давно добровольно следовала с подразделением. Работала бесплатно. Просто она хотела, чтобы эти мальчишки, невесть за что отправленные в ужас никому особо не нужной гражданской войны, хотя бы  хорошо питались.

Женщина на войне… Это огромная тема. И очень непростая. И сами женщины на войне встречались разные, и отношение к ним неоднозначное… И вообще, я об этом если и поговорю, то позже.

Сейчас же – только об одном. Увиденная повариха в тот момент олицетворяла скорбь всех женщин не первой уже молодости, оплакивающих парнишку, который годится ей в сыновья.

Только женщина способна искренне оплакивать чужого сына, как своего собственного. Словно она оплакивает тем самым одно лишь предположение, что это мог бы быть её ребёнок.

…Между тем санитары сноровисто загрузили внутрь боевой машины несколько раненых. Носилки с убитым взгромоздили на броню сверху, прикрутили их проволокой к каким-то скобам…

И мы помчались обратно, к вертолётной площадке. Путь некоторое время пролегал по открытой местности, по тяжёлой густо напитанной водой почве – двигатели машины натужно выли, из-под глубоко проседавших в грунт гусениц летели ошмётки дёрна и жирного чернозёма.

Я написал «мчались»… Это не совсем верно. Действительно мчаться по такой почве не получится. Мы ехали, а точнее, едва не позли на брюхе, на предельно возможной скорости. Однако, как ни говори, для эвакуации раненых, тем более, по пространству, хорошо просматривавшемуся со стороны противника, скорость желательна была бы повыше.

Так или иначе, но мы успешно проскочили-таки простреливаемый участок местности и, укрывшись за кучкой деревьев, оказались перед высокой, метра под три, насыпью, по которой проходила дорога.

Механику-водителю предстояло совершить  непростой манёвр. Требовалось на скорости вскарабкаться по высокому скату на ленту дороги и, оказавшись на гребне насыпи, тут же остановиться, чтобы сходу не проскочить её и не скатиться с насыпи с другой стороны. Тем более, что в случае ошибки механика-водителя скатиться можно было в самом прямом и трагическом понимании слова!

Слева по дороге ехала легковая машина. Район, где клокотал бой, покидала семья: за рулём сидел мужчина, рядом с ним женщина, а на заднем сиденье к стеклу прилип, глядя на нас, парнишка лет семи.

Мы приостановились, пропуская «легковушку».

Мужчину я не разглядел и не запомнил. Женщина, молодая и красивая, сидела вся напряжённая, глядя прямо перед собой. Мальчишка таращился на нас, показывая средний палец.

Машина с бегущими от войны местными жителями проехала. Наш механик-водитель поддал газу… Боевая машина взлетела на дорогу, приостановилась, повернула, притормозив одной гусеницей, налево, и помчалась к видневшемуся вдалеке медленно вращавшему несущий винт вертолёту.

Да, когда наша машина, высоко задрав нос, карабкалась по откосу, лопнула одна из проволок, удерживавших носилки с убитым. Мы вцепились в них – в носилки и в убитого, чтобы они не слетели с брони. Осознание того, что и сам мог в тот момент свалиться под гусеницу, пришло уже позднее – в тот момент, судя по множеству вцепившихся в павшего рук,  мы все подумали о том, чтобы не дать соскользнуть носилкам. Мне в кулак попала штанина убитого парнишки, и я сжимал материю, стараясь даже сквозь неё не касаться мёртвого тела.

Мы мчались в сторону трескотни боя. Я смотрел назад и видел удаляющийся автомобиль с беженцами.

Вряд ли я мог тогда предположить, что та мимолётная встреча двух машин – легковой и боевой – настолько западёт мне в память.

Идёт война, клокочет бой… По самому факту национальной принадлежности мы вроде как являемся врагами – солдаты федеральных сил и трое чеченцев в автомобиле. И они, убегающие, в принципе, могли ожидать от нас чего угодно. Нет, не в принципе – теоретически!

На войне, в бою законы суровые. Легковую машину могли остановить для выяснения, кто это разъезжает по тылам нашей группировки; мужчину могли и задержать, отправить  «для выяснения» в чернокозовский лагерь. Машину, в общем-то, могли расстрелять за тот же вызывающий и оскорбительный жест мальчишки – и кто бы стал потом разбираться, кто и зачем это сделал?.. Ну а вариант «красивая молодая женщина из вражеского лагеря – и несколько голодных до баб молодых мужчин на войне» даже рассматривать не станем.

Нет сомнения, что эти, и десяток других самых ужасных предположений вертелись в голове у той чеченки, когда машина проезжала мимо нас. Она и взглянуть-то в нашу сторону боялась, опасаясь спровоцировать тем самым реализацию какого-то из своих страхов.

При этом она ведь не знала, что мы везём тело убитого нашего товарища, и несколько раненых! Если бы знала, наверное, паниковала бы куда сильнее! Ибо потребность отомстить – страшное в своей жестокости чувство.

Человек на войне – в нашем представлении человек прежде всего воюющий. Но вот есть же и такие, как та семья, то есть люди, которые не хотят  воевать! Они не хотят ни убивать, ни умирать. Они хотят просто нормально жить. Спастись самим и спасти своего ребёнка.

Та убегающая от войны машина – тоже символ войны. Символ людей, которые оказались участниками её поневоле.

Но ведь в их глазах именно мы в тот момент олицетворяли силу, которая пришла в их  аул разрушать и убивать! В тот момент они не думали о том, кто первый начал, и о глобальных закономерностях возникновения и развития военных конфликтов они тоже не размышляли. Они просто знали, что по населённому пункту, в котором они до того дня проживали, сейчас лупят «грады». И они проезжают мимо боевой машины, на броне которой разместились несколько вооружённых людей, перед которыми эти беглецы полностью беззащитны. Они, убегающие, понимали, что полностью в нашей власти, что мы сейчас можем с ними сделать всё что угодно.

Вооружённая сила с одной стороны – и полнейшая беззащитность с другой. Разве и это не символ войны?..

Но и это ещё не всё!

Попытаемся представить себе диаметрально противоположную ситуацию! Русская семья – мужчина, молодая красивая светлокожая женщина,  мальчишка с вызывающе оттопыренным пальцем – проезжают на машине мимо группы вооружённых боевиков лагеря сепаратистов… Я не националист, я не расист, я не ксенофоб… Но почему-то сильно сомневаюсь, что в описанной гипотетической ситуации боевики лишь проводили бы машину с беглецами взглядами.

…Когда мы подъехали к вертолёту, на котором предстояло лететь в Ханкалу, неподалёку я увидел знакомую к тому времени фигуру. Историю этого человека мне к тому моменту уже рассказали. Она тоже весьма показательна, та история, хотя и совсем нетипичная.

В составе федеральных сил в Чечне воевали несколько казачьих добровольческих подразделений. Одно из них действовало под Орехово, как раз в районе, где я оказался в той командировке.

Так случилось, что один казак чем-то крупно провинился. Не то украл что, не то ещё как-то запятнал себя… В общем, совершил поступок, который ему не простили его же товарищи-одностаничники.

Его осудили судом казачьей чести. Отобрали оружие. И прогнали на все четыре стороны. Ещё и оповестили всех вокруг, кто это такой и за что осуждён.

И куда деваться человеку?.. Ни в вертолёт, ни в какой иной транспорт его без соответствующих документов не брали, так что и выбраться из района боевых действий он не мог. А здесь от него все шарахались как от чумного… А уйти просто так – куда ж идти-то?!.

Вот и болтался он, неприкаянный, поблизости от отвернувшихся от него своих. Быть может, надеялся, что отойдут товарищи, отмякнут, простят, примут обратно?.. Как-то питался… Наш человек ведь добр по сути своей, даже к отверженному. Особенно к отверженному!

В мирной жизни человек, от которого все отвернулись, как-то может прожить. В конце концов, перебраться в другое место и попытаться наладить жизнь по-новому. А вот каково стать изгоем на войне?!.

Я не знаю, не помню, что совершил тот расказаченный человек. И судьбу его дальнейшую не знаю. Но мне его по сей день жалко. Допускаю, даже искренне верю, что наказание соответствовало преступлению. И всё же изгойство без права на прощение – жуткий приговор.

Не скрою, вариант потустороннего устройства бытия с наличием Чистилища и возможностью хотя бы когда-то получить прощение за совершённые грехи мне как-то ближе.

…А ещё я помню самого первого увиденного убитого.

Это было намного раньше приведённых выше примеров, ещё в Афганистане, под Гератом.

Афганец лежал посреди улицы, зажатой между глинобитными дувалами. Серые стены обочь, серая дорожная пыль, коричнево-серая рубаха, светло-серые нелепые складчатые шаровары… Серое закинутое к серо-синему выжженному небу лицо. Засохшая лужица серой крови на земле…

И большущая зелёная муха, которая деловито ползала по заросшему чёрным волосом рту убитого. Было жутко видеть, как она, эта летучая зелёная тварь беспрепятственно семенит лапками по серым губам и перебирается на белеющие между ними зубы.

…У войны много символов.

И ни одного нет возвышенно романтического.

- Какая прекрасная смерть! – сказал Наполеон, глядя на лежащего князя Андрея со знаменем в руке.

Не знаю, не знаю. Я на войнах видел немало смертей. И ни об одной не могу сказать, что она прекрасна.