Опубликовано по просьбе друзей

Публикуется в авторской редакции

Анна ГРАНАТОВА

историк литературы

ОТ “ТОЧКИ” К МНОГОТОЧИЮ.

РАЗДУМЬЯ О СОВРЕМЕННОМ РАССКАЗЕ

В моих руках книга, озаглавленная так: “Точки. Современный рассказ”. Эту книгу в 2013 году издали слушатели Литературного института им. М.Горького, а мне ее радостно подсунули на рецензию, видимо, не подозревая даже, чем это обернется. Мой анализ текста не бывает  ни “заказным”, ни “хвалебным”, но – правдивым… Впрочем, прежде чем перейти к разбору полетов молодых писателей, хочу поделиться своими соображениям о том, каковы, на мой взгляд должны быть базовые принципы психологии творчества для молодого  прозаика, и  от какого рода самообмана он должен уберечься, дабы не испытывать горестного чувства  “одиночества художника”, “непонятости миром” и других тягостных мгновений быстротекущей жизни.

Итак, начнем. Как должен мыслить молодой художник слова, желающий написать рассказ? Следует ли ему быть активным участником или же тонким наблюдателем жизни? А быть может, и не то и не другое, а третье –  просто фантазировать, рефлексировать, жить в своем собственном мирке-скорлупке, упиваясь сочной игрой слов, метафор и стилистических изысков?

Известно, что еще в древнегреческом мире разгорались споры о том, в чем же суть человека, и, если одни философы утверждали, что “жить – значит действовать”, то другие противопоставляли им “я мыслю – следовательно, я существую”. Для писателя, казалось бы, роднее и ближе вторая установка, ведь творцы выступают в роли “философов в миру”, формируя мировоззрение общества. Однако, роль провидца и прорицателя сама- по себе на человека, даже художественно одаренного, с неба не падает. И философствовать о жизни вне жизни, о людях без людей, дает и предсказуемый результат: жизнь и люди отвергнут того, кто сам их отверг уже ранее. И пойдут тогда “непризнанные гении” ветром гонимые, на все четыре стороны, скулить о своем “непонимании миром и одиночестве”.

Возможно ли, впрочем, стать писателем, “философом в миру” вне жизни? И что есть талант без факторологической “подпитки”, без личного опыта? Приходит на ум аналогия с пьесой “Лиса и виноград” Г.Фигерейдо. Любимец народа Эзоп, всего лишь раб – по своему социальному статусу, прославился мудрейшим философом на острове Самос, что выглядит уродливым парадоксом на его господина, философа Ксанфа, неспособного сочинить хоть одну басню, понравившуюся публике. Полагаю, что своим талантом Эзоп, отчасти был обязан и той самой тяжелейшей, рабской, участи, полной одновременно, жизненной драматургии, в то время, как свободный Ксанф, свое философское честолюбие не подпитывал ничем, кроме обзора базарной площади из окон своего дворца, и столь “философского” образа жизни не выдержала даже его жена Клея, вернуть которую без помощи мудрого Эзопа не удалось бы.

Рассказ, будь он современным или же классическим, в первую очередь, представляет собой жанр реализма, этим и отличается от романтично-лирических поэтических фантазий. Я не знаю, сумел бы М.Горький состояться как рассказчик, без личного трагического опыта, давший ему пищу для таких рассказов, как  “На соли”, “Челкаш”, “Емельян Пиляй”?

Если мы обратимся к малой прозаической форме у А.Чехова, Ю.Казакова, А.Куприна, М.Зощенко, К.Паустовского, М.Пришвина, В.Вересаева, то увидим, сколь многогранна и многопланова может быть палитра рассказов. Рассказ, близкий к живописной картине, как в “Охотничьих рассказах” у М.Пришвина и в “Записках охотника” И.Тургенева, или же рассказ житейский, карикатурно отрисовывающий углы и контрасты человеческого характера, как у М.Зощенко, рассказ, проникающий вглубь человеческих чувств и миропонимания, как у А.Чехова и А.Куприна, или же рассказ, созданный на стыке с газетным жанром очерка, как у Л.Леонова и М.Горького. В литературной сокровищнице есть мастера именно малой прозаической формы, которые за свою жизнь создали лишь одну-две повести, а весь свой творческий талант посвятили именно рассказу, очерку, эссе, как, например мастер рассказа Юрий Казаков или же очеркист Юрий Олеша. Бывает и так, что автор претендует на крупную форму, однако, смотрит на жизнь не в телескоп романиста, а в микроскоп очеркиста, и ни композиционно, ни художественно романа у этого художника не выходит, зато получается набор блестящих рассказов, связанных между собой единой темой, как, например, “Компромиссы”, “Зона”, “Блеск и нищета русской литературы” С.Довлатова.

Рассказ, это не литературоведческое эссе, когда можно обойтись без гештальт- принципа “жизнь – здесь и сейчас”, и уйти в вневременные сферы, как, скажем, поступал замечательный французский эссеист Анатоль Франс (сборник “Перламутровый ларец”), а обращаясь к отечественной прозе, приходит на ум рассказ-эссе М.Шагинян о том, как В.Гете приехал в Веймар, и мощью своего интеллекта и энергетики преобразовал маленькое немецкое захолустье в центр культурной жизни. И все же, рассказ, это не философское эссе, где можно жонглировать абстрактными категориями добра и зла, и устраивать “игру в бисер”, как это делали Г.Гессе, Кафка, А.Камю. Рассказ существует “здесь и сейчас”, лиши рассказ биения жизни, доходящего до натурализма, и рассказа не будет.

Рассказ, это и не синоним очерка, поскольку художественная картина, изображенная рассказчиком, выполнена совсем иными красками и кистями, нежели картина очерковая, (достаточно вспомнить очерк “Нагорный Карабах” М.Шагинян), очерк обладает неизбежно публицистическим оттенком, и тут в качестве примера следует сравнить рассказы и очерки Л.Леонова и К.Паустовского.

Способность свивать изящные вензеля из парадоксальных суждений, еще не свидетельствует о литературном даре, скорее наоборот. В философии это именуется схоластикой, а в психиатрии – шизотимическим резонерством, и ни то ни другое не связано с читательским признанием. Сколь бы глубокомысленны ни закручивались стилистические вензели, а  без “почвы под ногами” в лучшем случае выходит что-то вроде: “Фиолетовые руки / На эмалевой стене/ Полусонно чертят звуки / В звонко-звучной тишине” (В.Брюсов). Рассказ, каким бы он ни был по своей художественной специфике, представляет собой прежде всего “рассказывание о жизни”. Подчеркиванию, – о жизни, а не о себе лично! Это принципиально.

Конечно, вся жизнь, о которой повествует рассказчик, должна быть пропущена через душу и сердце, иначе получится не художественная проза, а лишь газетная сводка новостей. Как заметил выдающийся русский филолог и психолог, Л.С.Выгодский, в труде “Мышление и речь”, реальность вливается в художника, через “воронку восприятия”, и, когда эмоциональные возможности человека удерживать в себе эти переживания оказываются на пределе, эдакое подобие, кипящему паровому котлу, то для того, чтобы психологически справиться с этим состоянием, (“выпустить пар, – надо открыть клапан, иначе котел разорвет!), у человека художественного мировосприятия возникает то, что именуется творчеством. Заметим, наблюдение Льва Выгодского лишь внешне напоминает “теорию либидо” и “творческой сублимации” у З.Фрейда, убежденного, что избыток сексуальности находит свою реализацию в творчестве. Мысль Фрейда о творческой сублимации, пожалуй, могут проиллюстрировать романы  Генри Миллера “Тропик Рака” и “Сексус”. Однако, куда как больше найдется примеров того, как именно эмоциональная потребность “выпустить пар из котла” оборачивается подлинно художественными произведениями.

Любопытно, сумел бы Николай Ляшко создать свой потрясающий по драматургии роман “Сладкая Каторга”, если бы ему не довелось свое детство провести в качестве подмастерья на кондитерской фабрике? Эмоциональный личный опыт, или, используя модный англицизм, “экспириенс”, продолжал мучить душевным бременем художника до тех пор, пока он не дал ему форму художественного образа. А пьеса “Дни Турбиных” и роман “Белая Гвардия” М.Булгакова? Родились бы эти ярчайшие произведения без личного опыта и без переживания за свой род, у Михаила Булгакова?

При создании рассказа, на мой взгляд, стоит всегда помнить о том, что это жанр прозы, жанр реализма. И базовым принципом здесь является потребность художника поведать своему читателю “неизвестное об известном”. Рассказ не пишется “для вакуума”, или “для истории”, а для живых людей, своих современников. Леонид Леонов в одном из своих эссе говорил, что на первой странице произведения автор располагает 100% внимания читателя. И если читатель не доходит до второй страницы повествования, то это вина  не читателя, а самого автора. Разумеется, читатель не станет вчитываться и вдумываться в то, что ему чуждо, неприятно и непонятно!

Зачем выдумывать искусственный мир рассказа-фэнтази в своем воображении, когда ты обладаешь наблюдательностью художника? Польский и советский писатель Бруно Ясенский однажды сказал, что “жизнь богаче любого художественного вымысла”, и с этой фразой, брошенной в начале XX столетия и сейчас нельзя не согласиться. Материалом рассказа служит драматургия реальной жизни, рассказ – это осколок реальности, который художник, как Микеланджело, выхватывает из глыбы действительности, и “отсекает все лишнее”.

Рассказ, это отнюдь не тревожное буйство фантазии и беспокойство воображения психически неустойчивой личности! Для подобной “сублимации” и “психотерапии”, через вождение пером по бумаге, существуют личные дневники, которые допустимо показывать разве что своему психотерапевту! Когда же подобное вываливается ни за что ни про что на ничего не подозревающего читателя, иначе как “душевным стриптизом” подобное творчество и не назовешь. Замечу, что писательский дневник, вообще никогда не был жанром художественной прозы! Даже дневник здравомыслящего прозаика, – это еще лишь наброски, не связанные в единую композицию, сырой материал, фактура, и отнюдь не тот продукт, что следует выносить на читательский суд!

Не понимаю и не поддерживаю тех, кто считает писательское творчество самодостаточным образом жизни. Пищу для раздумий, материал для художественного образа мастеру нередко дает его “гражданская специальность”. Замечательные рассказы Викентия Вересаева (Смидовича) появились на свет благодаря его насыщенной врачебной практике. Медицинская специальность Антона Павловича Чехова и его наблюдения об устройстве человеческой души и общества, (достаточно вспомнить “Палату номер шесть”), врач и драматург Михаил Афанасьевич Булгаков,  медик и прозаик Василий Аксенов… и это лишь отечественные примеры. Но если обратиться и к зарубежной литературе, окажется, что богатый врачебный опыт нередко служит “толчком” к писательскому творчеству. Достаточно вспомнить блестящего английского драматурга и прозаика Сомерсета Моэма, выходца из семейства адвокатов, работавшего в британской разведке, (в предреволюционной России), но начинающий свою творческую жизнь в качестве… врача-акушера, (см. С.Моэм, “Подводя итоги”), удивтельно, но факт: Моэм-драматург и Моэм-прозаик в юности принимал роды в самых отдаленных и захолустных районах Великобритании! Так или иначе, но “врачевание” и “писательство” идут рядом. И, наверно, не случайно в среде филологов бытует мнение, что писатель, это не столько “инженер души человеческой” (термин И.Сталина), сколько “врачеватель души человеческой”. Однако, заметим, именно врачеватель, а не пациент. Это принципиально.

Трудно писателями назвать тех, для кого творчество становится “врачеванием собственной души”, для кого рассказ из формы малой прозы  превращается в форму психотерапии. И, если мы говорим не о эмоционально лабильных графоманах, а о тех, кто претендует на звание художников слова, творцов, то есть, людей, создающих новую интеллектуальную ценность, значимое не только для самого автора, но и для людей, живущих с ним рядом, то здесь безвольным и слабохарактерным не место. Приходит на ум фраза французского писателя Жюль Ренара (сборники рассказов “С потайным фонарем”, “Виноградник в своем винограднике”, “Преступление в деревне”, “Натянутые улыбки”, “Буколики”, “Мои суровые братья”, “Естественные истории”), определившего суть творчества рассказчика так: “Писать скульптурно”. Ему же принадлежит и еще такая замечательная фраза: “Настоящую литературу могут тянуть только настоящие волы, работающие по двенадцать часов в сутки, ибо писательство предполагает недюжинное здоровье, и характер и волю”.

Хотим мы того или нет, но правоту Жюль Ренара подтвердила сама жизнь. Без закаленной психики писательская работа долгой жизни творцу не обещает, и тогда,  словами В.Высоцкого: “С меня при цифре 37 в момент слетает хмель, / Вот и сейчас, как холодом подуло…/ Под эту цифру Пушкин подгадал себе дуэль,/ И Маяковский лег виском на дуло”. Однако, при крепкой нервной системе (что на мой взгляд не только бывает врожденным, но и приобретенным, при позитивном мышлении ), художник может прожить вполне себе счастливую и долгую жизнь: Бернард Шоу прожил 95 лет, Леонид Леонов – 95 лет, Вольфганг Гете -  82, Лев Толстой- 82 года.

“Ранимая душа художника” в сочетании с безвольным характером и психической неустойчивостью не сможет родить сильные, полнокровные рассказы и повести. Надо помнить. что писатель, это немножко “сверхчеловек”, а значит, он обладает и физическими, интеллектуальными, волевыми свойствами чуть выше, чем у среднестатистического человека. Первый из русских классиков, создавший мощное полотно эпического романа, Лев Толстой, напомним, участником обороны Севастополя, не боялся жизни в башкирской юрте, и  лично брался за плуг. Человеку, решившему стать писателем, следует понимать, что вначале следует выработать сильный, способный противостоять жизненным невзгодам характер, а уж потом браться за перо. В противном случае, даже при самой богатой жизненной фактуре, у художника вместо яркого полотна выйдет жалкое скуление о бренности человеческого существования, на сильный текст у автора просто не хватит психических ресурсов, и родится слабое детище, недостойное читателя, а словами М.Горького “лыко драть и лапти плести – не одно и то же”.

Тема одиночества и горестных скитаний души художника, на мой взгляд, также не может быть основой ни для современного, ин для рассказа в принципе. Лучшие художники слова были гуманистами. Они поднимали, разумеется в своем творчестве, тему одиночества. Но как они говорили об этом! Они, настоящие творцы не забывали о своей писательской миссии, раз ты назвался писателем, значит, ты чуть сильнее других, “рядовых”, значит, на тебе-  ответственность за мир “простых людей” и за их души… И, рассуждая о человеческом одиночестве среди людей, подлинные художники имели ввиду отнюдь не себя – “непризнанных гениев”.  Это –  принципиально.

“В этом море тьмы каждый огонек возвещал о чуде человеческого духа. При свете лампы кто-то читает, кто-то погружен в раздумье, или поверяет другу самое сокровенное (…) Разбросаны в полях одинокие огоньки, и каждому нужна пища. Горят живые звезды, а сколько еще там закрытых окон, погасших звезд, уснувших людей… Подать бы друг другу весть, позвать бы вас, огоньки, разбросанные в полях, – быть может, иные и отзовутся…” (А.С. Экзюпери, “Планета людей”). Напомним, А.С.Экзюпери был военным летчиком. Среди его вылетов были и боевые. Сама профессия исключает мягкотелость характера, и предполагает волю к победе. Перечитайте “Военного летчика” А.С.Экзюпери, и вам станет стыдно  за “творческие сопли одинокого художника”.

Словами  В.Гете из “Фауста”, “Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой”. Полагаю, что в литературном творчестве следует ориентироваться именно на эти поэтические строки, а не культивировать “размышлизмы о жизни” (причем, жизни не прочувствованной в полной мере, жизни без побед и счастья). Не должно быть литературное творчество начинающих писателей материалом для диссертаций молодых психотерапевтов, работающих в клинике неврозов. Писательство – для деятельных, волевых и энергичных, а не для наблюдателей. Словами В.Высокого (см. “Баллада о борьбе”)

Только в гpезы нельзя насовсем убежать:

Кpаткий век у забав - столько боли вокpуг!

Постаpайся ладони у меpтвых pазжать

И оpужье пpинять из натpуженных pук.

Испытай, завладев

Еще теплым мечом

И  доспехи надев,

Что почем, что почем!

Разбеpись, кто ты - тpус

Иль избpанник судьбы,

И попpобуй на вкус

Hастоящей боpьбы.

Если мяса с ножа

Ты не ел ни куска,

Если pуки сложа

Наблюдал свысока,

А в боpьбу не вступил

С подлецом, с палачом,-

Значит, в жизни ты был

Ни пpи чем, ни пpи чем!

Если, путь пpоpубая отцовским мечом,

Ты соленые слезы на ус намотал,

Если в жаpком бою испытал, что почем,-

Значит, нужные книги ты в детстве читал!

***

В КАЖДОЙ “ТОЧКЕ” ТОЛЬКО КОЧКИ?

Рецензия на сборник  “Точки. Современный рассказ”, М, 2013

Недавно вышедший сборник рассказов “Точки” выпускников ВЛК Литинститута им М.Горького оставил неоднозначное впечатление. С одной стороны, проба пера в жанре малой прозаической формы  сама по себе похвальна, но с другой стороны, при чтении текстов возникает ощущение, что авторов “несет по воле волн  без руля и без ветрил”.  Иными словами, жажда литературных экспериментов настолько превалирует над самими жанровыми принципами рассказа, что возникает ощущение “изобретения велосипеда”, причем, велосипеда, которому не хватает функциональных элементов для того, чтобы на нем можно было ехать. Из тех же “велосипедов”, что способны двигаться по дорогам литературного творчества, наиболее жизнеспособными конструкциями в сборнике “Точки”, являются рассказы, написанные на документальной фактуре, и стилистически и композиционно близкие к очерку. Впрочем, обо всем по порядку.

Первое, на что невольно обращаешь внимание, читая “Точки”,  так это тенденция авторов  смешивать реальность с фантазией, причем не вполне очевидно, для  чего. собственно, эта игра воображения необходима в рассказе, в чем ее художественная функция. Вот, скажем, зарисовка “Кровожадный народ” Людмилы Комаровой, о том, как студенты Литинститута обсуждают возможные сюжетные развязки, и невольно привлекают к себе внимание сотрудников полиции.  Возможно, для веселого газетного фельетона этот эпизод и послужил бы хорошим материалом, но жанр рассказа базируется несколько на иных принципах, – драматургии реализма.

Подобные претензии, по отношению к неоправданному переходу из жанра рассказа в жанр “фэнтази” можно предъявить подавляющему большинству авторов сборника. Не знаю, с чем связать эту тенденцию, кроме как со спецификой устройства психики самих авторов. Быть может, такой автор живет в сытом и уютном гнездышке, не борется с жизненными трудностями, не решает проблем ни своих, ни родных? Или же, напротив, автор перегружен трудностями и превратностями жизни, и потому погружен в депрессию. а за перо берется в качестве “эмоциональной разрядки”? На этот счет можно гадать, но факт остается фактом, в современном рассказе молодых авторов нет биения жизни, нет той самой драматургии, про которую Бруно Ясенский сказал, что она “ярче любого художественного вымысла”.

Вот, например, Екатерина Осорина, и ее “Пятилистник сирени”. Знакомая нам по фильму “Матрица” тема мира подлинной реальности, и, повествование, в чем-то апеллирующее к “Мы” Замятина, погружает читателя в мир компьютерных схем, где виртуальная реальность столкнулась с реальной. “Ты не находишь, что созвучие “робот” и “работать” неслучайно?” – Спрашивает автор, словами одной из героинь, – “Миллионы людей живут без смысла, не испытывают эмоций, не имеют желаний. Годами не видят родных, потому что заняты, заняты…” Автор рассказа пытается вернуть людям мир подлинных чувств, от которых они  добровольно отказались в  погоне за карьерой и удовольствиями “Общества потребления”.  Мир электронных микросхем, в котором герои рассказа обитают как “инфо-снимки”  стал реальнее мира живых людей. Но вовсе не обязательно становиться “инфо-снимком”, чтобы почувствовать “роботизацию” среди людей. И это наблюдение, безусловно, заслуживает внимания. Вот только для рассказа, и тема форма довольно неожиданные, новаторские.

Попытка противопоставить субъективный, чувственный мир- реальности, пожалуй, характерная черта этого сборника. Это своеобразный современный солепсизм, когда словами молодых писателей можно  провозгласить и воскликнуть: “весь мир – комплекс моих ощущений”.  ”Тогда я понял. Мы сами создали для себя субъективные критерии, характеризующие человека. Они же существуют сами по себе, или же все-таки в нас? Мы- частица мира, иле же мир- часть меня? (…) Значит, реальности нет, только наше воображение, которое считывает сенсорную информацию тела, уже жизненно подходящего к концу. Но к какому концу? Возможно, я смотрю совсем не так, и это лишь точка отсчета, другая сторона уравнения. Моя сестра, как и ваша дорогая жена, умерла, но смерть нельзя назвать финалом”. (М.Ундрицова. “Фальтер”). Наверно, для настоящего художника система координат все же выстраивается не как “я и окружающий меня мир”, а иначе, “я – в окружающем меня мире”, ибо путь к гармонии и душевному равновесию именно таков, через стремление вписаться в “мировой ландшафт” и занять в нем свою нишу. .

Если мы обратимся к творчеству Дмитрия Шостак, то и у него  ощущается тоска по “настоящей жизни” с ее проявлением чувств и эмоций, вот только в этом горестном одиночестве автор склонен разбирать, анализировать, рефлексировать, жаловаться на мир, хотя, как известно, мысли- материальны, и уже поэтому, посвящать свое творчество беспросветному пессимизму, значит, и себя обрекать на жизненную трагедию.  “Александру Петровичу было в общем-то, все равно. Его жизнь заполняли  только цифры. Как тускло!-  Думал второй.  А моя жизнь, короткая череда глупых ночей. Вот уж точно, жизнь- повесть глупца, только без шума и ярости. Ветер несет пенополистироловый снег над поверхностью. Все ненастоящее, как жизнь второго, которого  надо освободить. Все знают, что лунатики иногда путают окна с дверьми, но не все знают почему ” (Д. Шостак, “Второй”), “Я повернул голову в сторону мужчины, и удивился вязкости этого движения. Будто весь автобус заполнили каким-то застывшим желе. В то же время сквозь закрытые двери в салон вплыло странное существо, похожее на морского окуня, но с человеческими руками и ногами. Такими же медленными движениями оно приблизилось к мужчине и стало засовывать его себе в рот.” (Д. Шостак, “Автобус”.). “Бог-создатель, после завершения своего творения самоустранился. А мы продолжаем жить. Почему? Потому что другая сущность наделяет нас жизнью. Назовем ее Буддой. Слышал выражение, “Мир существует только в сознании Будды”? Именно сознание Будды вселяет в созданный мир-  жизнь” (Д.Шостак, “Точки”),

Я не знаю, с чем связано упорное желание выпускников ВЛК Литинститута предаваться фантазиям, причем довольно мрачным, несмотря на лучшие годы жизни, – юность, когда еще нет горечи разочарований, предательского “кризиса середины жизни”, обманутых надежд? Однако, факт остается фактом, окружающий мир молодые писатели воспринимают не как полную драматургии фактуру для своей прозы, а как нечто чуждое и враждебное, порождающее чудовищ, подобных офортам “Капричос” Ф.Гойи. Вот пример. “В метро она встала в огромную очередь за проездным. Когда подошла ее очередь, женщина достала из кошелька пятитысячную купюру, и еще ничего не успев сказать, услышала от  кассирши:”Вы что, все сговорились что ли? С самого утра мне такие бумажки суете!” Женщина хотела было ответить, и открыла рот, но вместо этого через окно кассы, прямо на кассиршу высыпалась порция маленьких мертвых птиц.  (…) Женщина, вы что себе позволяете! В общественном месте кидаться дохлыми птицами! Где вы их только берете?” ( Л.Комарова, “Проездной”).

Другая тенденция сборника, это подчеркнутое противостояние людей “тонкой и ранимой души”- циничным прагматикам. “Чувствуя себя гостем, Вадик бессмысленно топтался, мешаясь под ногами, он чуть не уронил ведро, после чего, втянув голову в плечи, засеменил в свою комнату, спасаясьот упреков. “лучше бы ушла поскорее, – думал Вадик, – а то как заноза в одном месте. Без нее что ли не проживу? Думает будто она беленькая да пушистенькая. Как бы не так. Будто ей меня жалко, а на лбу бегшущая строка светится “Отдай квартиру” (…) Вадик решительно зашагал обратно. Тамара разбирала пакеты. (…) Когда Вадик выпивал, то становился добрейшей души человеком. Как неприятно было утро после испарившейся иллюзии счастья и беззаботности. И сейчас, какой же милой и заботливой ему казалась сестренка!” (А.Чезганова “Опыт удушья”). Другой пример. “И если приснится с четверга на пятницу… – Слышу чей-то знакомый голос (…) Свет тебе указка, только на Свет ступай!”- Цветная картинка исчезла, словно погас киноэкран. И вновь – пустота. В этом пугающем полусумраке она достаточно явственно осознавала происходящее” (Ж.Варнавская, “Глупости”),

На мой взгляд, художественный образ в рассказе больше всего удается тем авторам, которые отталкиваются от реальной фактуры, будь то деревенский пейзаж, городская история или же эпизод, достойный пера публициста. На стыке с газетным очерком рождаются довольно удачные рассказы молодых авторов, и для подлинного рассказа им, пожалуй не хватает разве что более уверенного использования стилистически – образного инструментария, обобщений в характерах героев, метафор и других художественных приемов.

“Да ты нет шуми, не шуми, посмотри лучше кругом. Какие сады, луга, овраги, – красота. А березу эту я сам сажал, еще мальчонком был. И загадал, – пока береза жива, = и я с нею, а березы не будет – тогда уж все”. (Н.Кромина, “Скворцы прилетели”) В этом  простеньком сюжетце “деревенской” прозы есть определенная перекличка с рассказом “Последний лист” замечательного рассказчика и эссеиста О.Генри. Удивительно?

Мотивы гоголевского “Миргорода” иронически звучат в рассказе “Левкина яблоня” Валентины Хохловой: “День рождения летом! – Саша старался быть приветливым, – Приходи на лужу! Часам к четырем! – На лужу? – Шутливо переспросила она, – Это тебе ж не Москва! Вода в трубы не стекает. Подмосковье! Полно луж! Наша- как пруд! – И вздохнул. – Уж сколько лет от нее избавиться не можем. Заколдованное место. Что делать если она между моим домом и школой?”

Замечательную фактуру для прозы Гюльнар Мыздриковой дает ее профессия геолога, ряд экспедиций. В рассказе “Песня про зайцев” ей удается работать на стыке журналистской очерковой фактуры, и художественного образа. При этом, автор, на мой взгляд, очень грамотно отбирает эпизоды, связанные с максимально драматическим напряжением, описывая, например, работу хирургов на Чукотке. “В ту ночь, когда ее привезли в больницу, было первое полярное сияние. Это было так неожиданно рано. Он шел домой после операции, а на небе ненадолго появились зеленые переливающиеся столбы света. Он остановился и несколько  минут смотрел на них. Хотя он видел это явление много раз, почему-то часто вспоминал именно этот момент. Дома его ждала лайка по имени Джек и холостяцкая комната с минимумом удобств. Почему он поехал на Чукотку после окончания московского института? (…)  В болнице он оперировал в основном травмы, правда иногда приходилось делать сложные полостные операции. Почему он запомнил ее? Она была из другого, уже забываемого мира” (Г.Мыздрикова. “Песня про зайцев”),

Богатый жизненный опыт автора является своеобразной гарантией успешности и читабельности рассказа, так повествователь получает возможность посвятить своего читателя в далекий, хотя и знакомый  мир, тревожащий душу. “Как охотника, его определили в снайперы. Для отца это была бы гордость. Предложили контракт. Он долго сомневался, скорее – боялся. Но с другой стороны, терять было нечего.  Армия- это романтика, приключение. И вот- он солдат, бритый затылок, чеканящий шаг, грязь, пот, кровь,  неподъемный боевой комплект. Никакой романтики, никаких приключений. Только- работа, монотонная, тяжелая, с риском для жизни” (А.Контарь, “Со всеми это кончалось одинаково”.),

На стыке документальной фактуры и вымысла работают Е.Яблонская, (“Семилайка”), Е.Сафонова (“Меня зову Джейн”), А.Анцелевич (“Однажды у нас под Лондоном”). И так или иначе мелькают у них черточки “сильных мира сего”, “олигархов” и “черни”. В рассказе- феерия “Хозяева мира” Валентины Спиридоновой такие строки: “Макс чихнул. В комнате  пахло недавно пролитым кофе, и все еще витал тонкий сладкий аромат цветущей акации, – дорогих духов. (…) – Вася, а может президенту в Белый дом позвонить? – решительно выдохнул Макс, – Ха! Наш-то на месте! Я звонил полчаса назад. Он в Кремле застрял, над документами работал. Теперь на грани истерики. Представляешь, каково ему, столько прихлебателей вертелось вокруг него. и вдруг, бац – никого!”.

Перо журналиста, привыкшего к жанру очерка. и еще не освоившее вполне художественные приемы рассказа (здесь, в качестве обучения я бы рекомендовала сравнить очерковые наброски к “Жень-Шеню” М.Пришвина и текст самогой повести Жень-Шень), чувствуется у марины Ивановой в рассказе “Пошутила”. -”Есть в Сибири на Ангаре город Братск. Город тружеников, романтиков, искателей приключений. Людей свободных и предприимчивых, законопослушных и отчаянных грешников. Уже без малого как двадцать лет, обосновалась семья Дурмишянов в Братске, в этом замечательном городе, где длинная холодная зима и короткое жаркое лето не позволяют надолго расслабляться”.

.Однако более всего впечатлил своим драматизмом меня даже не рассказ, а отрывок из повести  Зои Донгак “Роды по телефону” – “Я долна быть спокойна и острожна, и в то же время безгранично решительна, нетруслива. Лицо опытной пожилой акушерки было серьезно. – Давайте принимать роды, – Приказала я акушерке. Санитарка держит телефонную трубку у моего уха, а я начинаю принимать роды. Слышу телефонный голос самой дорогой в то время Лидии Монгушевны, – “за ножку, сделай поворот на ножку!”. (…) Акушерка встряхивает младенца и похлопывает. Тана гремит ведрами, наливая в тазы воду. Младенца погружают то в холодную, то в горячую воду. Он молчит. Его голова безжизненно, словно на ниточке болтается из стороны в сторону. НО вдруг- не то вздох, не то скрип… – “Жив, жив!”, – бормочет Тана”.

Признаться, перелистывая страницу за страницей этого сборника, я ждала, когда же наконец блеснет “свет в конце тоннеля”, когда же поток  страшного, драматичного, нередко, негативного, сменится радостным, жизнеутверждающим, вселяющим в надежду, заставляя дышать полной грудью, бороться за новые свершения и открытия?

На весь большой сборник “Точки” светлый и жизнерадостный рассказ  я встретила лишь ОДИН. И он стоял последним, вероятно, из соображений, оставить читателю после прочтения сборника радостные чувства. Вообще, если говорить о читательских ожиданиях (это вопрос о том, почему читатель берет книгу в руки, а не вопрос о том, почему писатель берется за перо), то каждый из нас, ждет от книги позитива, который вдохновлял бы на подвиги. “Да, наша  жизнь тяжела, в ней много подонков, реальность порой – дерьмо. И все же, нет ничего прекраснее жизни во всей ее многогранной колористике! Жизнь, как бы трудна ни была, стоит того, чтобы за нее бороться!”- Примерно таков, на мой взгляд, мэйнстрим современной прозы, литературы, востребованной у читателя.

Рассказ Натальи Ивановой “В огороде”  как раз, на мой взгляд, и может служить примером такой, позитивной литературы. Уже начало его интригует, “Моя бабушка знала пять языков. Три тюркских, один финно-угорский и русский. Но она была неграмотная и плохо писала”. В рассказе “Balena” Наталье удалось то,  что  оказалось не под силу, к сожалению, большинству авторов  сборника- она создала художественный образ. Не аллюзию и не параллель- фэнтази, а именно художественный образ, яркий, эмоциональный, сочный. “Кит по-итальянски будет balena. Жарко и экспрессивно. А мне хотелось что-то ласковое, крошечное, с бирюзовым песком внутри. Такой китенок жил в моей голове. А мне предлагали рыб.  Рыбы были везде, от уличного лотка. до фабричной выставки. Пугали своей мелкотой. А киты- все скучные да чопорные. без изюминки. (…) Ничего в Мурано я не нашла и уехала в Венецию. А вечером уже скучала по ним, и по изумрудно-латунному и по винно- золотому, и по самому несуразному, крашеному почти в хохлому. Все были хороши, все могли бы стоять на полках в моей коллекции. Но они были чужие. Потому что один бирюзовый китенок все плавал и плавал в моих фантазийных морях и махал мне хвостиком. Он еще не родился. Как в “Синей птице”, – дедушка Время еще не отпустил его в мир живых”.

На мой взгляд, в рассказе Натальи Ивановой прозвучала важная мысль, которую можно отнести и к рассказу,  так же, как “стеклянный кит” без изюминки, точно также и рассказ без изюминки вряд ли удержит внимание читателя. И потому, каким бы  современный рассказ ни был, какие бы проблемы он ни поднимал и о каких бы гранях нашей жизни ни рассказывал, а принципиальным остается простая вещь: в каждом  рассказе должна быть изюминка.

***