Опубликовано по просьбе друзей в редакции автора

Анна ГРАНАТОВА

КАРСТОВОЕ ОЗЕРО.

Но если голова пуста, то голове ума не придадут места

Иван Крылов, басня “Парнас”

Картина стремительно менялась. Еще пару минут назад передо мной был серый холм, напоминающий влажный хребет горбуши, борющейся с течением, на котором колючими зелеными пуками ощетинились молодые кедры. Но молочно-белое облако периной пропустилось на холм, и покатые рыбьи бока покрылись холодной испариной, и хвойный лес куда-то исчез, и бок исполинского лосося стал голым, лысым, скользким.

За головизной исполинской горбуши черным изломом молнии, ударяла в землю странная расщелина. Раскол казался неправдоподобно глубоким, и мы, участники экспедиции к высокогорным карстовым озерам, принялись гадать, что это может быть такое. Влажная пелена нависала и давила, затягивая темно – зеленый луг белесым туманом, нагоняя хмарь, и горящие на аристократически – тонких стеблях синими коронами аквилегии, вмиг подурнели и будто покрылись сажей. Серый хребет чудовищной рыбы стал бурым, и выглядел еще более скользким. Теперь уже никто не сомневался, что дело идет к дождю. Мы бросились ставить палатки, и они апельсиновыми парашютами раскрылись на цветочной поляне, впитавшей, как губка, прохладную вечернюю росу.

К шуму пронырливого ручья примешивались глухие раскаты грома, словно разбушевавшаяся шпана барабанила по ржавой водосточной трубе. Небо продолжало стремительно падать. Мы бросились к седлам, вальтрапам, торопливо оттаскивая их с коновязи под ближайшие кедрачи, и заросшие сизым бородатым мхом, разлапистые лиственницы, и, уложив, войлочными вальтрапами к шершавым стволам, так, чтобы дождь не добрался до сбруи, заботливо прикрыли зеленовато-болотными плащ-палатками.

Анна

Костер не хотел приниматься. Деревянная крыша из грубо обструганных досок и горбыля с остатками сосновой коры, слабо защищала от дождя и не спасала от ветра. Растянув нейлоновый тент между деревянными столбами, карикатурно поддерживающих хилое подобие крыши, мы кое-как оградили себя от нарастающего штормового ветра. Костер, наконец, раскочегарился. Впрочем, он больше дымил, чем горел, огненный лис неохотно, словно пресыщенный сытостью, облизывал сосновые ветки, схрустывал кедровую кору, и пускал нам в глаза черные, едкие клубы дыма, как каракатица, спасающаяся от осьминога. Внезапно, будто горох, просыпавшийся из продырявленной мешковины на половицы в сенях, застучал дождь. Мы невольно жались к огню, который чадил все больше, и с досадой чувствуя, как один бок подрумянивается, а другой – мерзнет. Под пятки уже спешили мутные ручьи, глиняный пол уходил из-под ног, словно твердь в дни вселенского потопа, и в нашем ветхом Ковчеге под крышей из растрескавшегося горбыля, скитальцам едва хватало места. Поразительно равнодушны к холодному небесному душу оставались лишь наши кони. Серые якуты и рыжие алтайцы жадно хватали сочную траву, забавно перепрыгивая со спутанными ногами с места на место, и медленно но верно разбредались по всей долине, потихоньку уходя в низину, где шумел горный ручей.

Дождь усиливался, в душе становилось так же хмуро, как и в воздухе. Как ехать в горы, если назавтра обрушится дождь? Впрочем, до радиального выхода к карстовым сокровищам еще оставалась ночь, – влажная и холодная. Не заболеть и не раскиснуть бы, а прежде всего, не утонуть бы в палатках, на стропах которых уже ледянистым ожерельем поблескивали дождевые капли.

Вода в прокопченом, плоском как фляга, котелке закипать не хотела, он, перевидавший на своем железном веку не один десяток походничков, видно, решил посмеяться над нами. Уж чем мы оказались хуже прочих специалистов, туристов, этнографов, охотников, сказать было трудно. Но котелок упрямился, и пук алтайских трав и цветов, приготовленных вместо типичной заварки, уже начал вянуть, и прежде сочный букет бадана, шалфея, мяты, горца, лимонника, уже малость напоминал силос для буренок.

Прихвати мы металлические крышки для котелков, дело пошло бы веселее. Теперь не пришлось бы увещевывать воду закипеть шаманским заклятием и страдальческим  воззванием к духам тайги. Но, видимо в спешке, мы крышки для котелков или позабыли на базе, или же засунули в арчимаки с утварью так далеко, что в нужный момент они исчезли, и, дурные головы, не дающие ногам спокоя, устроили шаманскую пляску вокруг беспросветно чадящего несмелого костерька.

С замызганными, словно у трубочистов руками, в прокоптившихся куртках, мы торопливо черпали светлым кругляком половника из бурого котелка желтенький, напоминающий бульон, отвар, из алтайских трав: заварку мы тоже потеряли где-то по дороге, а может, заховали на дно арчимака, или оставили на базе, но приноровились заваривать горные травы. Душистый отвар согрел и приободрил. Жизнь налаживалась! Ублаженные сладковатым настоем, мы решили перемещаться в палатки. Дождь хлестал как из ведра, и громовые раскаты угрожающе громыхали все ближе, словно перекатывающаяся железная бочка, набитая камнями.

Свинцовое небо прорезали вольфрамовые всполохи, хребет земляной горбуши вдруг высветлился, как в драматический миг пьесы, и ослепительные соффиты залили сцену. Мир словно замер, и земля вздрогнула в своем космическом полете по орбите, и небесный купол треснул, в разрыве вспыхнул белый огонь, и – раскололся, как яичная скорлупа. Лес расступился черным бархатным занавесом, и на авансцене поляны, все стало черно-белым, как фотопленка, четким до мельчайших подробностей.

Вдали с настороженно поднятыми ушами стояла наша лайка Туман, словно Цербер у входа в преисподнюю, а за собакой, с вытянутыми к небу шеями замерла пара коней, черных, словно явившихся из царства Аида. Вывороченный бурей пень дьявольски разинул драконью пасть, и тянул к нам свои одеревенелые щупальца. Посреди поляны возвышался исполинский дуб, с узловатыми, напоминающими змей Лаокоона, ветвями, по-богатырски принимающий удары стихии. А чуть вдали темнел огромный валун, принесенный в долину, возможно, еще в эпоху ледника, и от него, наискось шла огромная тень, словно чернильная лужа, вытекшая из опрокинувшейся чернильницы. Широко открылась глазам панорама театра теней, на фоне ночного неба щетинились кедрачи, рисуя остроконечными вершинами узоры черни на серебряном фоне. И в этот миг все было торжественным, и суровым, как кинохроника.

А потом нас  оглушил залп дождя, и ливень, прижимая к земле хрупкие головки колокольчиков, горца, аквилегий и жарок, в ночном сумраке казавшихся черными, ожесточенно припустил с удвоенной силой. И мы пожалели о том, что упустили момент относительного затишься в природе, когда можно было переместиться из-под одеревенелой и корявой крыши, под крышу зыбкую и нейлоновую. Теперь оставалось лишь ждать, когда разъяренный ливень израсходует свои  силы.

Изнутри палатка из-за конденсата казалась обманчиво влажной, но дождевая влага сбегала по оранжевому пологу лесных нейлоновых домиков, и нутро палатки для дождя оставалось недоступно. Ритмичный как барабанная дробь в “Болеро” Равеля, ночной дождик нагонял сон раздумья о предстоящем маршруте. Куда мы идем и зачем?

Высокогорные карстовые озера, – цель путешествия. Чем же они примечательны? Происхождением ли своим, о загадке которого ученые спорят? Но разве в мире мало иных загадок к которым мы совершенно равнодушны? Быть может, карстовые чаши с девственно чистой водой необычайно красивы? Но разве не субъективно, что красиво а что- нет? Одного приводит в восторг то, к чему другой останется совершенно равнодушен.

Так чем же притягателен этот маршрут, ведь любой путь должен иметь цель?

Говорят, будто карстовые озера возвращают молодость и красоту. Надолго ли? Горное узеро не унесешь с собой в кармане, выходит надо жить  прямо на берегу ледяной полыньи, и постоянно в него окунаться…

Говорят, будто карстовые озера относятся  к “местам силы”, и от умывания ледяной водицей в голове что-то переворачивается, сознание меняется. Но это видимо, относится к тем, кому есть, что поменять в голове. И, еще, пожалуй, к тем, кто верит в небылицы о смене кармы. Однако, как говорится, “но если голова пуста, то голове ума не придадут места”.

Так думала я, засыпая под шум дождя. А проснулась от непривычного озноба. Спальник съехал куда- то вниз, прокатившись фалдами искусственного шелка по кивлару, как по скользкому льду. Философские раздумья о смене кармы сменились прозой водворения ускользнувшего спальника на место. Мелькнула мысль, что, напрасно взяты с собой в приключение со Вселенским потопом телефон, деньги, банковская карта и паспорт. Все это следовало, как настаивали проводники, оставить в Чемале в деревянном домике вместе с рюкзаком, выпотрошенном до железного остова, и перезагруженном в лошадиные арчимаки.

Ледяная горная Эдихта, огибающая Чемальскую конную базу серебряным арканом, напоминала мифический Стикс, за ее бурлящими пеной порогами уже не работали мобильная связь, и всемирная паутина не ловилась. Подзарядить фотоаппарат и фонарик в тайге было не от чего, электророзеток в кедрах и скалах  не предвиделось. В горах все признаки человеческого племени и следы цивилизации исчезали, но я побоялась оставить ценные вещи в не закрывающихся на замки деревянных домиках базы, где все, – от бани и кухни до калитки левады закрывалось на хилые петли из кусков проволоки. С кого спрашивать за украденные вещи? И как без паспорта и денег добираться домой? Но сейчас, в мокрой палатке я поняла, что напрасно взяла с собой документы и деньги. Не послушалась, не доверилась опытным людям! Вот она, столичная привычка! Не верь, не бойся, не проси! Человек человеку волк! Ну вот, и получила по заслугам за городские замашки посреди тайги! Медведи с волками нипочем, а воров испугалась! Того и гляди, кулек с деньгами и паспортом отчалит по речке, через долину, – прямо в Тартарары.

Дождь кончится, – но переправы вброд никто не отменял. Свалится арчимак с коня при переправе, что делать будешь? Побежишь ловить пожитки в водопаде? На переправе вода захлестывает седло, доходит коню по грудь, брызги такие, что промокает все, что не из резины. Нет, никому я не пожелаю брать в экспедицию ценные вещи, дорогую технику! Все телефоны и навигаторы, электронные книжки и  ноутбуки, все деньги и паспорта, и все цацки  - все долой, все на базу!

Даже без карстовых озер сознание менялось весьма активно. Вдали от человеческой цивилизации действовали свои правила. И эти, законы дикой тайги казались разумнее и совершеннее чем те, что изобрел человек. Например, закон возвращающегося добра и зла. Если приходишь в природу со злом, то и она отплатит злом, а если ты приходишь в тайгу с добром, то и она ответит добром же. В отличие от нас, чужаков, пришедших в лес за новыми впечатлениями, наши проводники с загорелыми узкоглазыми лицами чувствовали себя хозяинами тайги и ее частью. Они возьмут у леса то, что им нужно – свалят кедр, наколют дров, застрелят и поджарят на костре рябчика. Но пирамиды мусора способен соорудить лишь турист, человек для тайги случайный.

На заре меня будит прохладный ветерок, кажется, будто спишь под открытым небом. Нет, над моей головой не россыпь звезд, а нейлоновый парашют, в который забредает через сетку, прохладный ветерок и щекочет ноздри свежим дыханием горного утра.

Я осторожно поднимаю мокрый парус палаточного полога. Долетает едкий дым костра, он стелется по земле сизой струйкой от кострища. Возле плетущего огненные узоры пламени суетятся дежурные, слышен стук топора. Проводники в комуфляжах и резиновых сапогах остервенело рубят зеленые, истекающие смолой, кедровые лапища. Трава усыпана хрустальной росой, в каждой капельке как в самоцветной горошине, светится восходящее солнышко, розовое, как мякоть спелого абрикоса, бросающее на зеленый луг золотисто-соломенные полосы. Ночная туча ушла за горизонт в небытие, вместе с громовым рокотом преисподней, унося смертоносный колчан Зевесовых стрел.

В темно- синей короне аквилегии катаются алмазными шариками, капли утренней росы, перескакивая с одного шелкового сиреневого паруса на парус, и цветок, трепеща и играя на ветру капельками небесной влаги, как бы говорит: “меня прозвали аквилегией, что значит “водосбор!”.

Слышен отдаленный перезвон бубенцов, и радостный храп отдохнувших, извалявшихся в утренней росе, лошадок. Сами кони затерялись где-то в траве, за пригорком, но говорливые бубенчики на их шеях, помогут найти их.  Утренний туман, белесый и сырой, как молочный кисель, тает на глазах, на серый хребет исполинской горбуши текут солнечные лучи, разливаясь веером золотых пятен на цветочной поляне. Теперь черная “молния” посреди скалы, принятая нами в вечерней мгле за раскол, превратилась в черное дерево, безлистное и почти без ветвей, странно изогнутое, изломанное стихией. Эта мрачная вертикально укоренившаяся коряга противоестественно чернела посреди сочной зелени альпийского цветущего луга. В мертвенной черноте  застыли признаки прошедшей бури. Дерево обуглилось как спичка, в него ударила молния, и теперь, этот некогда высокий и разлапистый кедр стоял с омертвелыми ветками посреди холма, пугая своей безжизненностью и напоминая о грозовой мощи природной стихии.

И на рассвете, купаясь в розовых лучах солнца, мы  заново переживаем страх недавней встречи со стихией, и вновь осознаем, как хрупка жизнь, и сколь внезапно приходит в нее гроза, ломая и испепеляя даже вековые кедры.

Кедр, в который ударила молния, стоял одиноко, посреди холма почти в центре долины. Он вырос из маленького семечка случайно сюда принесенного вместе с бурей, он родился в бурю, и так же, в день бури ушел.  А один из его прародителей – сливался с зеленой колючей массой возле нашей стоянки, на холме возвышался целый ощетинившийся ансамбль смолистых кедров. Их ветви,  обращенные к солнцу, светились как изумруд, а лапы, повернутые внутрь кедровой гущи, казались безжизненными, потерявшими иглы, скользкими и влажными. С них свисали подобно берендеевой бороде, пуки сизо- зеленого мха, с запутавшимися и не долетевшими до земле рыжими иглами. Изнутри, этот небольшой кедровый островок поддавался гнили и тлению. Не боящийся бури и ветроломов, он не мог устоять перед маленьким и прожорливым жучком-типографом, превращающим сочную древесину в лабиринт ходов и лазеек. И постоянно текущая влага по шершавым стволам создавала гниль и дупла, в которых заводилась всяческая дрянь. И лишайники- паразиты обгладывали хвою, превращали пушистые зеленые веточки в черные, и словно обуглившиеся кости,

И глядя на эти кедры, и как они медленно умирали под действием гнили и короеда, я думала о том, что неизвестно еще какой выбор лучше, – стоять одиноко и независимо посреди холма и внезапно сгореть от удара молнии, или же вот так постепенно уйти из жизни, сгибаясь под гнетом болезней, лишайников, жучков, и гусениц, а еще и от туристов, обтесывающих кору на костер.

Наскоро позавтракав, выпив кружку крупно молотой арабики, сваренной прямо на костре, мы двинулись в путь. Свернули паруса палаток, затолкали в арчимаки спальники, проверили сбрую. Надели верховые прорезиненные сапоги, перчатки. Туго скрутили плащи, укрепив их на передней луке седла, зафиксировав грубой бельевой веревкой, затянули подпруги из сыромятной кожи, упираясь в бока недовольных коней, коленями. И кони, вновь поседланные и навьюченные, нехотя потянулись через долину, которая, золотилась маленькими оранжевыми солнышками жарок – с пушистыми лепестками, словно  крошечные пиончики, и с сочными зелеными листьями, ажурными,  будто резными.

Сегодня нам предстояло наконец увидеть легендарные и загадочные карстовые озера. Дорога медленно но упрямо поднималась в гору, апельсиновые поля жарок сменили голубые брызги фацелии, нежно-розовые разливы горца живородящего. Густых кедрачей на пути все меньше и все больше низкорослых сосенок, угрюмо пробивающихся между камнями, розовыми, влажными, как вареное мясо жирного лосося. Под копытами наших коней хлюпает холодная жижа, смешанная с каменным крошевом, тропинка теряется в мокрой траве, доходящей коням по грудь, с лиловыми игольчатыми шишками цветов и зазубренными, будто картофелечистка, серыми листьями, способными цепляться и рвать ткань, как нож. Иногда нам на пути встречались валуны, серые и розовые, и на обоих, зелеными пятнами, похожими на старинные, бронзовые, покрытые патиной, монеты, рос лишайник. Между камнями притаился бадан с сочными круглыми листьями, и вишневыми бархатными колокольчиками и тянулись к неласковому северному солнцу маленькие сосенки, почему-то упорно выбирающие себе место жительства возле огромных валунов. Местами дорога превращалась в сплошное месиво, скользкое и липкое, как глина на гончарном кругу, и конь начинал скользить всеми ногами, теряя равновесие. Приходилось спешиваться и вести коней в поводу, или на чумбуре, аккуратно выбирая дорогу себе и лошади, перепрыгивая с камня на камень, и думая о том, как бы сапоги в минуты таких испытаний не дали предательскую течь.

Сверкнула узкой вихлявой змейкой река, прозрачная и шустрая. Ее предстояло перейти вбород, и затем подняться на почти отвесный глинистый берег. Кони, нервно храпя и перебирая ногами, вошли в холодный поток, и ноги в стременах пришлось закинуть на круп, дабы не замочить, и пригнуться к конской шее с безнадежно спутавшейся гривой. Отвесный подъем нагонял ужас. Оступись конь на узкой почти невидимой глазу тропинке, спотыкнись или потеряй равновесие, – и все, не спасет тебя никакая больница, да и до ближайшей больницы-то трое суток по бездорожью, разве что вертолет вызывай… но это в теории, а на практике и вертолетов тут никаких не сыщешь, и звонить за помощью некому, и дозвониться невозможно – мобильная связь в горах не работает.

Рисковать жизнью – ради чего?

Ради какой-то ямы в скале, заполненной водой? Терпеть холод, мокрую палатку, и питание, всухомятку, наспех, да еще за свои и немалые деньги?

Пока мы двигались вдоль речки – бегущей с высокогорных вечных ледников, нас сопровождал букет альпийских цветов, золотистые солнышки жарок, и синие озера аквилегии, и розовый горец. Речные берега буйно окаймлял кустарник с мелкими серебристыми листочками, издали напоминая цветущую весной дикую вишню, а когда мы отъехали от  реки, то издали показалось словно холодный аквамарин взят  в оправу из вологодского кружева. Но по мере того, как мы поднимались в гору, пейзаж становился все более суровым и однообразным. И вот уж солнечную долину сменили мрачные скалы и влажные угрюмые облака накрыли вершины холмов, будто утаивали от  нас какую-то тайну. Мы въезжали в долину карстовых озер, ощущая молчаливую величественность загадочного места.

Наша черно- белая лайка по кличке Туман, внезапно отскочила в сторону а через мгновение вынырнула из зарослей карликовой березки с трепыхающимся рябчиком в зубах. Туман тащил бедную птицу за голову и пестрое, в бело-коричневую крапинку крыло свисало до земли как испанский веер. Испуганно выпорхнула из кустов, устроив шумный переполох, рябчиха, а Туман как ни в чем ни бывало, на наших глазах умял птенца, и радостно вильнул нам хвостом, мол, вот какой герой-охотник, не понимая, что в мире людей совсем иное представление о радостях. У многих из нас в глазах стояли слезы.

Да если бы радость состояла лишь в том, чтобы сытно питаться рябчиками да ананасами в шампанском, разве отправились бы мы в этот изнурительный путь, полный непредсказуемых опасностей? Человек – не пищеварительная трубка, наполненная лишь инстинктами выживания да продолжения рода. Впрочем те, кто убежден в обратном, конечно же никогда не согласятся на подобный маршрут, не захотят изводить себя примитивным супом да кашей, сваренными на костре, тревожным сном на земле, в мокрой палатке и тяжелым переходом в резиновых сапогах по топи, под проливным дождем. Но много ли вы встречали сытых людей, которые, обладая завидной возможностью есть красную икру суповыми половниками, чувствуют себя по-настоящему счастливыми? Трагедия их в том, что природа наделила их не только желудком, но еще и головой, способной к мышлению и речи, чего у лесного зверья не встретишь. А голову приходится заполнять разными мыслями, а не только пережевыванием шашлычного мяса. Но от непозволительной пустоты в душе, от тупика в вопросе “зачем я живу”, как ни набивай желудок кулинарными изысками, подлинной радости не прибавится. Этих жалких “гомо сапиенс” стряхнуть бы с дивана да отодрать от телевизора, заставить поспать в горах, в тайге, на свежем воздухе в палатке, быть может и в мозгах что-то перевернулось бы, и даже интерес к жизни и кураж и чувство ее полноты и манящая цель появились бы. Но нет, лень и душевная пустота перевешивают, оторваться от аппетитной кухни и теплого сортира боязно, и куда как проще затопить самый совершенный компьютер, созданный природой- свой мозг, за его ненадобностью, пивом и вином, – чтоб не мешал жить, как животное!

Мы поднимаемся на несколько сотен метров, становится еще холоднее, и мы радуемся что словно кочерыжки упакованы в несколько шерстяных свитеров и телогреек. На встречу с ледяной Вечностью мы надели лучшие свои шерстяные носочки и пуховые шапочки, и нацепили толстые полярные перчатки – вместо прежних, в сеточку, для верховой езды, – перчатки настоящие, зимние, защищающие руки от холода.

На высоте в три тысячи метров деревья пропали вовсе, вдоль  запорошенной снегом тропинки уныло тянулись кусты карликовой березки с черными, как спутавшийся клубок ужей, стеблями, почти без листьев.

Слева и справа от нас внезапно выросли триумфальные зубцы каменной короны, и небо, словно опрокинувшееся озеро, голубой бездной открылось над головой. Мы въезжали в сказочный чертог тишины и спокойствия. Горы сомкнулись за нами, как ворота, впустив в свой торжественный замок, и вся пестрота альпийских лугов и радостного разнотравья с щебетанием пичуг и жужжанием пчел, растворилась, осталась далеко позади. Кони проваливались в снег, он устилал все вокруг холодной периной, доколе хватало глаз, от одной каменной гряды до другой. На змеившихся под копытами коней побегах карликовой березки стеклянился иней, усмирив черные гнезда сплетенных ужей. Чем дальше, тем звонче становилась тишина, каждый шаг лошади, проламывающей наст, отчетливо хрустел, и каждое слово проводника отдавало эхом. Горы плотно окружили нас скалистым лабиринтом, из которого, казалось, нет выхода, – “Оставь надежду, всяк сюда входящий!”[1]. Голубой купол все шире раскрывался над головами, и казалось, будто земля и небо поменялись местами, и мы плывем по небу вместе с нашими конями, а над нами – синее бескрайнее море.

Мир словно распахнулся, но что это был за мир? Беззвучный и пугающий, будоражащий воображение легендами о снежном человеке и об алтайской шаманке, которая незаметно подкрадывается к путникам, и завладевает их душами под звуки бубна, требуя, чтобы те беспрекословно выполняли ее капризы. Царство безжизненных и леденящих душу снегов, приводили наш мозг, приводящий к постоянным шумам и шорохам, в состояние ступора. Несколько часов, проведенных на высокогорном плато, – и начинает мерещиться разная чертовщина. Так наше сознание заполняет противоествественную для него пустоту.

И стало понятно, отчего у людей возле карстовых озер меняется сознание, а то и судьба! Люди просто впервые в жизни – наконец-то! Люди оказываются наедине с сами с собой! Их ничего не отвлекает, не тревожит и не переключает внимание. Абсолютно беззвучный, бескрайний, монотонный, ослепительный снег! Мир, в котором ничего нет – только твое сознание.

Так вот в чем секрет легенд и преданий.

Здесь, в долине карстовых озер люди встречаются сами с собой. И в горное озеро каждый смотрится как в зеркало. И видит в нем свою душу.

Карст, – полость, образовавшаяся в скале в дни катастроф и больших потрясений земной тверди. Серая каменная чаша, заполненная водой из потаенных источников, как исполинский ковш с целебной влагой. Озеро, отрезанное от всего мира. На высоте в три тысячи метров. Здесь нет говорливых ручейков, бурлящих радужной форелью, нет пышных кедрачей и цветочного ковра с причудливым орнаментом. Ни крика птицы или зверя. На суровом дне гигантской каменной чаши не было видно следов даже вездесущих и живучих водорослей. Здесь нет жизни.

Вода карстового озера поражает хрустальной прозрачностью. Я умывалась, окуная лицо в целебную влагу, и невольно вспомнились притчи о воде живой и мертвой, и вода карстовой полыньи – неживая. Да минует чаша сия… В чаше из серого камня не плескалась рыба, и не суетились жуки-плавунцы, не носились голодные чайки и не крякали утки в зарослях камыша, да и самих камышей никаких не было. Берега окаймлял лед. Острая, зазубренная пилой, ледяная корка чуть подтаяла по краю и в медовом отблеске далекого солнца напоминала тонкий ломоть свежесрезанной дыни. На дне озера лежали круглые, идеально гладкие камни, на которые россыпью падали солнечные лучи,  сплетаясь в дрожащий мраморный узор прожилок.

Мертвое озеро. Мертвая вода. Мертвые, покрытые вечными снегами, скалы. Время остановилось. Лето сейчас или осень? Серая мгла дыхнула ворохом ледяным игл. Весна или зима? Вечный снег и хрустальный лед, и едва заметная рябь от пугливого ветра, и очищенная от всех признаков жизни, и потому – идеально чистая вода.

Словно мы перенеслись в какой-то параллельный мир. Другую вселенную, где нет человеческой цивилизации, науки, бизнеса, прогресса, культуры. И от непривычности пережитого, от обманчивого ожидания чарующих звуков и вдохновенных красок, которых здесь нет, накатывает ужас, и тянет домой… Неужто мы стремились именно сюда, к этому мертвому озеру, где нет абсолютно ничего?

Не испитая карстовая чаша с зазубренной пилкой льда на мелководье, казалась потусторонней, “по ту сторону добра и зла”. И нам, подобно Орфею, ожидавшим найти за Стиксом свою  Эвридику, стало  тревожно и боязно.

Каждый участник нашей группы неторопливо и задумчиво бродил по снегу возле воды, надламывая с хрустом ледяную корку, скрипуче уминал белую пышность сугробов, оставляя на девственно белой поляне следы своих сапог.

Каждый думал о чем-то своем, глубоко личностном, сокровенном. Заглянув в озеро, мы заглянули себе в души. Ничего не могло нас отвлечь от этого. Природа придумала этот великолепный горный пейзаж так, что вольно или невольно человек начинал задумываться о смысле собственного существования, о пути, по которому он идет и о своих горизонтах.

“Нет, не войду я в волшебную комнату, – говорит герой фильма “Сталкер” Андрея Тарковского, преодолев все мыслимые и немыслимые преграды, – А то вдруг получится, как в легенде о Дикобразе, который просил счастья, а получил мешок денег, и от тоски повесился. Исполняется не просто желание, а твое самое сокровенное желание. Уж лучше я тихо сопьюсь в своем писательском особняке”.

Наш мир – отражение того, что мы создаем в своем воображении. И здесь, на карстовых озерах, понимаешь, каковы могут быть твои подлинные перспективы. Линия горизонта бесконечна! Надо только добраться сюда, приложив немного упрямства и воли. Надо только забыть про сытый комфорт обывателей, оставшихся в сырой долине и депрессии рутинной бесперспективности.

Мы возвращались в ландшафт голубых фацелий и розовых горцев с новым представлением о себе самих. Этот путь оказался намного короче и безопаснее того, что привел нас на высокогорное плато. Вершина притягательна покорением, а не спуском, и чем сложнее восхождение, тем больше манит преодоление невозможного, преображающее человеческую личность.

Уже через пару- тройку часов энергичного перехода, снег исчез, словно видение, и перед нами развернулся ковер привычного разнотравья с синими аквилегиями и оранжевыми жарками, и будто рассыпавшимися из рога изобилия белыми, синими, желтыми, сиреневыми виолами. А потом был знакомый каменистый перевал, но встретил он нас уже не скользкими и отвратительно гладкими розовыми валунами, а триумфальной  радугой. Солнце вошло в зенит, разогнав тучи, и сияло так щедро, что захотелось стянуть с себя поскорее  свитера и телогрейки. Даже не верилось, что мы проходим тот же самый перевал по которому поднимались тревожным утром, продрогшие и озябшие.

Бескрайние перспективы внезапно развернулись перед нашим взором: сапфировая диадема непокоренных вершин с алмазным блеском заснеженных граней. Отвесно вниз, уходили холмы, плотно усаженные веселенькими молоденькими кедрачами, а вдали, в несколько рядов высились высокогорные гребни, – голубые, сиреневые, фиолетовые. Царствующие здесь голубые горы “омногомеривали” пространство, творя свой собственный новый мир, – объемный, колоритный, чувственный.

И ударила молнией мысль, – вот настоящая жизнь! Не сытая цветущая долина, но и не мертвое скованное льдом карстовое озеро. Подлинная жизнь – в постоянном поиске, в дороге, в переменах. Длина пути измеряется на милями, а событиями, которые насыщают нас чувственным опытом, дарят драматизм и радость, и эта осмысленная “колористика перемен” гармонизирует и расширяет жизненное пространство.

Чем выше поднимаешься – тем шире горизонты.

****