Опубликовано по просьбе друзей в редакции автора

Анна ГРАНАТОВА

1 мая 2014 года исполнится 90 лет писателю  Виктору Астафьеву

На радиостанции “Подмосковье” 29.04.14 в прямом эфире в 16.05ч (моск. вр) в рамках программы “Пространство жизни” работают литературоведы Ольга Москаленко и Анна Гранатова. Программа посвящена загадкам “таежной темы” В.Астафьева. тел прямого эфира 8 800 700 58 98 Трансляция on -line на портале РТР “Подмосковье”

Анна ГРАНАТОВА

Охотничьи портреты в повести В.Астафьева “Стародуб”:

мораль людей и закон тайги

Литературные эксперименты Астафьева с образом охотника крайне любопытны, хотя сам Астафьев не был заядлым охотником, как, скажем, М.Пришвин или И.Тургенев. Однако, галерея художественных портретов охотников у Астафьева весьма разнообразна. Например, охотники Култыш и Фаефан из “Стародуба”, охотники Аким  и Гога Герцев из “Сна о белых горах”, а также образы промысловиков, браконьеров… Очевидно, что Астафьев, столь пристально относится к охотникам и таежникам в силу богатого психологического материала.

Анализируя образ Култыша, в повести “Стародуб” В.Астафьева, необходимо учесть мировоззренческую систему координат, в которой  этот портрет создавался. А именно, фольклорные архетипы, (прежде всего, селькупского этноса), мировоззрение самого Астафьева, в формировании которого значим его детский опыт, а также, философские установки Л.Леонова, которому 36- летний Астафьев и посвятил “Стародуб”(1960). Как и Л.Леонов, В.Астафьев влюблен в природу. “Симпатия к природе есть первый момент духа, начинающего развиваться. Глубина такой симпатии проявила себя уже в повестях “Стародуб” и “Перевал”, с которых и начинается Виктор Астафьев, как художник” [3; 37]

Промысловики по пушнине стали для маленького Виктора первыми носителями преданий, поверий и таежных былей. Охотники приносят в дом захватывающие сюжеты, победу над диким зверем, тайгой и … гостинцы. “Набившиеся спать на полати, на печь и на пол и на лавки обозники, охотники вернувшиеся с промысла, которых бабушка охотно привечала, развязывали мешки с кедровыми орешками… по всей избе слышались треск, хруст и начинались беседы. Таежники повествовали о таких страстях-ужастях, что забьешься, бывало, за печную трубу и сожмешься в комочек. Да так и уснешь.” [2: 8-9]

Так, охотник ассоциируется с “неустрашимым зверобоем”, сибирским “суперменом”, который способен выпутаться из любой сложной  ситуации, знает тайгу как дом родной, и возвращается из леса к людям с гостинцами. Все эти психологические характеристики синтезированы в образе Култыша, – первого в астафьевской прозе изобразительно завершенного художественного портрета охотника. Уже в начале истории Култыша мы видим поэтичность его души. В поэтике природы заключен кодекс нравственности. “Когда-то Белинский признаком нормального развития и глубоко жизненным началом личности считал именно то, что человек видит поэзию прежде всего в природе, и она становится его силой и вдохновительницей. [3; 37]

Култыш еще ни разу не охотился, но уже завалил охотничью избушку приемного отца- Фаефана цветами. Очевидна прямая психологическая параллель с детством Астафьева. Напомним, что будущий писатель, потерявший в 6-летнем возрасте утонувшую в реке мать, и, почти не знавший отца, забранного на строительство Беломо- Балтийского канала, рос “приемышем” у бабушки.

“Я очень люблю цветы. Бывало, заваливал избу жарками, медуницей, кукушкиными слезками, венериными башмачками. Бабушка Екатерина Петровна похваливала меня “- Вот молодец, вот молодец! “ А я стараюсь, таскаю цветы. Бабушка в недобитую кринку поставит букет, кое-что посушить на лекарство оставит, а всю остальную красотищу незаметно выкинет. Я найду увядшие цветы, – и в рев. Бабушка – утешать меня. Завтра еще нарвешь. Цветов-то вон, сколько! И то правда. Цветов на моей родине очень много. И цветы наши пахнут по особому. Вои, допустим, у стародубов запах густ, таежен, таит в себе пещерную мрачность, а в цветении он радостен и прекрасен своей застенчивостью. Понюхав потаенный и солнечный цветок-стародуб, не скажешь растроганно; “ах, какая прелесть, цветочек!” Нет. Но непременно примолкнешь в себе, и что-то, веющее древностью,  встревожит память.” [2; 9]

Этот фрагмент дневника В.Астафьева близок к тексту “Стародуба”. “В вешнее разнотравье мальчишка заваливал всякой цветущей всячиной избушку. Придет в избушку Фаефан, – на нарах цветы, на столе – цветы. Дух цветочный в избушке такой, что с ног валит!  ”Вот молодец, вот молодец! – Дивясь странному характера приемыша, хвалил его Фаефан. (…) Охотник показал мальчонке цветок с таким мохнатым и духовитым стеблем, будто все лесные запахи впитались в него. “Стародуб!”- непривычно мягко произнес Фаефан. (…) И каждую весну зажигались ясным огнем по всей Сибири стародубы, и роняли семена, чтобы никогда не переставала цвесть земля, чтобы сердце человека наполнялось соком и духом ее, и не истлевала память о том крае, который его родил.”

Первое, чему учит Фаефан Култыша как будущего охотника, – воспитанию в характере психологической выдержки. Одной из самых сложных охот, – на солонцах, Фаефан обучает обоих сыновей, Амоса и Култыша, но проверку характера выдерживает лишь Култыш. В сцене охоты на марала обозначен стержень психотипа охотника, не физическая сила, а психологическая выносливость. “Сделать солонцы трудно, а сидеть на них еще трудней. Нет такой охоты, которая бы требовала от человека столько выносливости, смекалки, осторожности и меткости в стрельбе, как охота на солонцах. Слышал обо всем Амос. Он даже помогал однажды таскать соль отцу и Култышу к речке Изыбашу”. [1; 22]

Благодаря воле и выдержке, умению преодолеть себя, боль, стресс, Култыш одерживает моральную победу над Амосом. И уже в сцене охоты на марала проявляются и “браконьерские” черты Амоса, который в засаде подсчитывает прибыль от перепродажи рогов и поглощен мыслями о выгодной сделке.

“Когда луна заплыла вправо за караулку, и лес разомкнулся, Амос увидел между деревьев марала. Зверь хитрил. (…) Бык долго хоронился за стволами деревьев, за выворотнями и ветлами. Но вот он тихо, несмело двинулся к соленой землице, туда, где провел уже не одну ночь и все же не утратил острожности. Несколько раз выходил он на кулигу, затем с шумом бросался в лес, и замирал там. Амоса колотило. Он уже не подсчитывал, сколько может отхватить деньжат за кустистые рога-панты, которые кем-то и где-то перепродаются в китайскую землю”. [1; 23]

“В глазах туманилось, суставы одеревянели, лоб покрылся испариной. Грудь распухла от сдерживаемого дыхания. Комары грызли парня напропалую. Секунды и минуты казались часами. А марал все сторожился, хитрил. Вот он снова бросил тень рогов в лунную полосу, и снова хватил в кусты. И тут Амос дико закричал, выпустив из себя воздух и бешенство. “А, гад!”  – И грохнул из ружья. (…)          Отец бил Амоса прямо в караулке, катая как трухлявый пень. (…) Охота была испорчена. Странное дело. Парень даже радовался, что наступил конец этой пытке. И решил, что лучше быть битым, чем закостенелым, и чувствовать как тебя заживо съедают мокрицы. “Но Культя-то, Культя!”- Возмущался Амос. – Хоть бы шевельнулся!” [1; 23]

Другая значимая грань характера Култыша раскрывается в эпизоде свадьбы Амоса и Клавдии; умение Култыша бороться в ситуации риска, где неверный шаг оборачивается гибелью. Култыш идет на смертельно опасный риск ради любви, чувства для приземленных кержаков непонятного. Он вступает в борьбу с той самой стихией воды, которая его едва не убила в младенчестве! Но и весенняя река, грозящая смертью в ледяном крошеве, для Култыша представляется  преодолимой, хотя и грозной преградой на пути к цели, – он спешит подарить своей возлюбленной мешок собственноручно добытой пушнины и весенние первоцветы – стародубы.

Но жители Вырубов, не только не радуются победе Култыша над ледяной рекой, но даже называют его “тронутым”, и объясняют его поведение не любовью к Клавдии, которая, собственно и окрылила Култыша, а тем, что он “ненормальный”. Никто из жителей Выбрубов, и прежде всего, хитрый и слабовольный Амос, подпоивший сапожника Троху, чтоб тот спьяну отдал свою дочь Клавдию за него замуж, не способен на подобные подвиги. И чувства Култыша смешивают с грязью, объявляют охотника “умалишенным” дабы на фоне героя не выглядеть самим ущербно.

“Человека относило. Он перебирал ногами, как горячий конь, ожидая подходящую льдину. А льдина неслась кругами точно огромное блюдо, смалывая в крошку острые края, рубила клыки встречным льдинам. Вот, сунулась, как утюг узкая, что щука, льдина, вперлась между пластинами – и к человеку. На, прыгай, удержишься ли? Но еще не коснулась она его, а уже взвился он на жерди, мелькнул в воздухе и сразу же на следующую глыбу, прошитую капелью. Еще прыжок, еще! Ближе берег. Деревня ближе. Дальше ревущий шивер. Льдина, другая, третья. Сорвался, упал.  “Ах, оглашенный! Утоп!” Но человек возник снова, как из преисподней, и снова ринулся к берегу где суетились и очумело орали люди. Бежать и прыгать стало нельзя- намок. Но человек не сдавался. Он бросал жердочку со льдины на льдину, и чуть коснувшись ее ногами перемахивал через полыньи. Река ревела кромсала лед, рушила зимнюю твердыню. (…) Сошлись две льдины в шивере, вздыбились на камне, уткнулись лбами. Выше, выше встают они, яростные, в последней смертельной схватке. (…)  А человека нет, погиб! Да и что он в сравнении с этой силищей! Но грохнулись льдины разбившись в звонкие дребезги, снова пошла замерзшая было вода, дала простор глазу- и все увидели его. Он боролся. “Назад вертайся!- Кричали ему. – Сгинешь! Хоть мешок-то кинь! Мешок-то! Эй!” Не слышит. В трех верстах ниже села он вымахнул на берег, поскользнулся и упал. Подбежали люди, подняли. Культя! Но  такого Культю  никто и никогда еще не видел. Глаза горят, в них не угасла ярость схватки. Бел парень, что льдина, но смеется. Во весь рот смеется. (…) Тронутый! Потому и ринулся в такую стремнину, смерти не убоявшись! Тронутому – что, тронутому все – потеха!”[1; 38]

После свадьбы Амоса и Клавдии, разворачивается драматургия противостояния характеров Култыша и Амоса. Прежде всего, их антагонизм выражается в отношении к людям. Култыш, пребывающий в тайге, в лесу, в одиночестве, парадоксальным образом старается увидеть в человеке прежде всего хорошее, надеясь, что за добро ему отплатят добром. Амос же, не покидающий поселок кержаков, напротив, в людях видит прежде всего зло, не верит, что они способны за добром отплатить добром, и сам, готовый на разнообразную хитрость, закономерно ожидает к себе пакостей.

Вернувшись с охоты, Култыш раздает голодающим жителям Вырубов мясо убитого марала. Он искренне убежден, что должен спасать людей от голода, и те охотно разбирают куски мяса. Как человек, внутренне добрый, с поэтической душой, Култыш тянется к детям. И, как ребенок, он зачарован небесной красотой “голубого камня”, увиденного в тайге.

“После бани, непривычно чистый и причесанный Култыш сидел за столом. Возле него – ребятишки, племянники. В рот смотрят Култышу, неустрашимому зверобою. Култыш гладил по голове мальчишек, рассказывал им про лес, про Изыбаш. У старшенького глаза большие, приветные. У матери его когда- то были такие же. Прижал его Култыш к себе, шепнул на ухо. “Подрастай! В тайгу возьму! Голубой камень покажу, стародубов нарвем…”. [1; 46]

Но совсем иначе к людям относится Амос, слабовольный,  жадный, не брезгующий наживаться на людском горе, ожидающий от своих же соседей по Вырубам подлости, привыкший с помощью хитрости добиваться намеченной цели. В диалоге Амоса и Култыша, принесшего с охоты мясо марала, раскрывается суть их характеров, “Дикарь” Култыш ходит на охоту ради людей, Амос же все старается делать только для себя, нередко за счет других, и в его понимании добро дается взаймы, за деньги, за любую помощь полагается плата.

“Простофиля и дурак! – Амос заорал на всю избу. – А тебя, тебя пожалеют? Ты им мясцо роздал! А попади в огонь, они тебя к рассолу выгонят? Они тебя дальше, дальше в пекло загонят! Растяпа ты, ничего не знаешь. Любят кержаки когда люди на огне жарятся. Ране сами себя жгли, а теперь они других – на уголья. А ты им мясца! Давай, вали! Ангел с крыльями! Когда гореть будешь,  они этими крыльями под тебя жар подгребут.” [1; 46]

В этом эпизоде мы видим не только внутреннее благородство Култыша, но и неверие в альтруизм Амоса, прежде всего потому что сам Амос не обладает подобными чертами личности. Не понятна таежная мораль и советским критикам, а поведение кержаков изумило их жестокостью, как если бы советские критики никогда не читали Л.Леонова, которому посвящен “Стародуб” и у которого в “Соти” старообрядцы ничуть не благороднее старообрядцев “Стародуба”. Советские критики назвали “Стародуб” повестью с “размытой философией”, как, например, советский исследователь творчества Астафьева – “мыслитель” А.Макаров назвавший “Стародуб” “хаотичной, философски непонятной, противоречивой поэтикой” [3; 17].  Советские филологи куда больше внимания уделяли “воспитательной, коллективистской” и понятной повести “Перевал”,(1958) с ее характерным “Граждане! В нашу артель прибыла еще одна человеко-единица”. [2; 15].  Сегодня настало время переосмыслить “Стародуб”, нащупать глубину таежной философии, опираясь на новые научные исследования этноса селькупов. [4].

“Амос придвинул Култышу деревянный бокал из березового корня. Култыш выплеснул самогон в рот, сморщился, отыскивая глазами закуску. Амос сунул ему чашку с лосиной головизной. Култыш обошел чашку рукой, и зацепил из миски щепотку капусты. ” Чего убоину-то не ешь? Твоя!” – Култыш поперхнулся, прожевал капусту и сумрачно молвил; “Не могу. Против воли сохатого добыл. Не могу”, – “Это как понимать?” Култыш задумался, потупил взгляд, сник весь. ” Нет горше дела, чем добивать. Слабого только слабый бьет.”- “Ха! Слышать тошно! Будто он всю жизнь овсяным киселем питался!” – Взъелся Амос. “Но ослабленного зверя не бивал, самку в тягостях не трогал, гнезд не зорил!” – “Говори!- Махнул рукой Амос. – Бабе моей говори! Она восчувствует!” – “Не бивал! – Стукнул кулаком Култыш. – И этого не тронул бы ради себя.“. Култыш скрипнул зубами.  [1;46]

Мы видим в эпизоде вернувшегося с охоты Култыша еще такой “тест на культуру”, как отношение к женщине. Когда Култыш возвращается с охоты, Амос приказывает, бросает приказ Клавдии, даже не называя ее по имени: “баба, топи баню! Охотник с промысла вернулся!”. И через некоторое время, он так же пренебрежительно отзывается о жене: “бабе моей заливай! Она посочувствует!”.  Совсем иное отношение к женщине у Култыша, цветок- стародуб станет символом неиссякаемой любви, и в этом раскрывается вершина  поэтического мировосприятия этого охотника. А когда исчезает Амос, и становится очевидно, что он заблудился, то Култыш, зная о том, что Амос пошел в тайгу “с черным сердцем”, отправляется на его поиски только потому, что об этом просит Клавдия, – ради любимой женщины и ради детей.

“В тот день, когда на Вырубы, наконец-то полил дождь и во всем – в природе в деревне и людях наступило благостное облегчение, Клавдия не глядя на Култыша, сказала ему “Надо искать самого”. Култыш на это ответил: Я его в тайгу не посылал!” – Схватил полушубок, и подался на сеновал.  Как бы ненароком Клавдия забрела туда, выбрала из гнезд куриные яйца, поправила на жерди веники, и снова заговорила, обращаясь к Култышу, который делал вид что уснул. “Детишки ведь у нас, Култыш”. Губы Клавдии дрогнули. [1; 78]

Култыш уходит в тайгу, повинуясь просьбе женщины которую он все еще любит. Ради нее он закрывает глаза на то, что Амос обманом выведал тайну места обитания маралихи с детенышем, и пошел охотиться, нарушая и человеческую мораль и закон тайги. Отметим специфику лексики, выбранную Астафьевым для этого эпизода. Если Култыш маралов очеловечивает, то Амос, напротив, оленей опошляет, принижает. “Так говоришь, корова-то все-таки осталась?”- “куда она с ребятенком-то?. (…) Ну, мор!  закаркал, едрена мать! – Сердился Амос. – Сохатого свалил, еще корова ходит. А он – мор! Добыл бы ее,  да не раздавал бы мясо попусту, и с деньгами был бы”. [1; 48]

И то, что невозможно с точки зрения морали Култыша, циничный Амос решается осуществить сам, с помощью привычного алкоголя и хитрости,  не только обманывая  Култыша, единственного человека в поселке, способного людей накормить мясом дичи, но и совершая преступление против законов тайги. Амос решается убить не самца, а олениху с маленьким олененком, и не для своего физического выживания, а лишь для того, чтобы “обустроиться”, улучшить свой быт и комфорт. И тайга за это мстит так, как должна мстить за тяжкое преступление.

“Култыш остатками чая залил огонек, двинулся дальше. Иногда он останавливался, наклонялся, и точно читая какие-то письмена, в силу стародавней привычки вел разговоры сам с собой. ” Эх ты, охотник! – Горе луково!- Вот ты лежал, а вон в ста саженях – корова. Она тебя все время видела а ты ее нет, потому как глаза тебе даны завидущие, и оттого незрячие. Медведя бы на тебя стрелянного, на сукина сына. Он бы у какой-нибудь колодины сгреб бы тебя, показал бы как с открытым хлебалом зверя преследовать. [1; 82]  “Вовсе заблудился охотничек-то! Вот те на! (…) Н-да, худы твои дела, Амос, худы! Тайга- клад, но с чистым сердцем надо к нему притрагиваться... ” [1; 86]

Чтобы понять всю глубину преступления, совершаемого Амосом, обратимся к преданиям селькупов Красноярского края, в которых фигурирует архетип оленя. Наблюдая за оленями как за объектом промысла, и отмечая их превосходство перед древним человеком в скорости, чуткости, выносливости, древние кочевые народы наделили их сверхъестественными качествами. Эпоха расцвета северной селькупской культуры в Сибири отражает ключевую идею охотничьих преданий. Природа и живущие в ней звери ставились наравне с человеком. Другими словами, животные в этой мифологии обладали антропоморфными характеристиками. Убить священного Оленя – страшнее чем себе подобного.[4; 181]

Здесь стоит вспомнить об эпосе селькупов, или “лесных людей” [4; 5] в которых фигурирует непобедимый и неустрашимый охотник Итте. [4; 150] Поскольку в момент создания эпоса, пантеон богов отличался  антропоморфностью, то в животные в нем обладали человеческими чертами, и напротив, люди понимали язык животных. Так в цикле северных поэтических преданий об охотнике Итте есть эпизод, в котором охотник Итте решается добыть Оленя (или лося, марала, сохатого – варианты легенды). Но в дорогу – охотиться вместе с ним увязывается черт в образе охотника Пенеге. Поскольку у Пенеге душа черна и  греховна, то вместо трофейного Оленя, он прилипает к смолистому кедру, с которого течет смола и вот так, оказывается прикован к дереву, и  от страха и голода умирает. А неустрашимый охотник Итте продолжает охоту,  но поскольку душа его чиста, а сам Олень является небесным созданием, то во время охоты Итте незаметно вместе с Оленем оказывается на небе, и от его стрел зажигается созвездие Большой Медведицы, а Олень превращается в созвездие Ориона [4; 162].

Мы привели в качестве примера  именно эту версию легенды об Итте (в других вариантах в созвездие Ориона превращается рыболовная сеть героя), чтобы продемонстрировать, насколько для коренных народов севера (ареал распространения селькупов совпадает с Красноярским краем и Туруханской тайгой) значимы антитезы небесного и земного, это своеобразная философия добра и зла, когда эпический герой с “черной душой” жестоко наказывался.

“Недалеко от унырка ушел Амос. Всего несколько верст. По кругу метался. Култыш обнаружил его возле родника. Лежал Амос кверху лицом с широко открытыми остекленелыми глазами. (…) Пропал человек, пропал дешево, бесславно. Разве для этого он рождался? ” [1; 87]

Отмирающие и вновь вырастающие у оленя рога навели  селькупов на аналогии с умиранием и воскрешением природы, с циклом жизни-смерти-жизни, посвящая Оленя в священные животные. Древние народы Тувы, Хакассии, Эвенкии, горного Алтая верили, что олень – солнечное животное, сохранились наскальные рисунки – петроглифы, в которых олень несет на своих рогах солнечный диск. У саамов (Карелия, Финляндия, Норвегия) Небесный Олень возглавлял пантеон богов, и эти северные народы считали, что произошли от прародителя – Небесного Оленя. У тюркских народов на Алтае и Сибири в системе мировоззрения тенгрианства бытует предание, что Олень служит шаманам, возит волшебные сани, и обеспечивает переход людской душит из мира “небесного” в мир “земной”, грешный. [4; 155]

“Култыш молча рассуждал о жизни и смерти, и конечно о тайге. И в который раз таежный скиталец приходил в этих молчаливых рассуждених к выводу, что великая сотворительница тайга все предусмотрели и все сделала правильно. Одному зверю дала когти и зубы, добывать корм, другому- быстрые ноги, тонкий слух, чтобы упасти свою жизнь. Птице- крылья. Человеку же дан только ум да и то не всякому. Крыльев, быстрых ног и когтей ему выдавать не полагалось, потому как имей это человек, он давно бы истребил все вокруг и сам бы издох смертью голодной. Даже без крыльев и когтей человек все вокруг себя истребляет. ” [1; 87]

“Так думал Култыш под шорох волокуш, на которых лежал бескрылый человек. Ни жалости ни сострадания к нему Култыш не испытывал. Все что делалось в тайге, не подлежало в его разуме осуждению и сомнениям. А вот в мире у людей следовало бы кое-что переворошить, следовало бы… ” [1; 87]

Ответ на  вопрос о смысле человеческой жизни автор “Стародуба” через историю Култыша и Амоса предлагает искать в устройстве самой природы, а не человеческого общества. Вернувшись с телом Амоса в поселок Вырубы Култыш встречает не сочувствие, а бессильную людскую злобу. И он, отторгнутый людьми но одержавший над ними моральную победу,  уходит в свою охотничью избушку, на Изыбаш, где цветут стародубы, как посланницы солнца, как символы подлинной любви, стойкости  и добра.

“Земля! – Голос Култыша крепчал. – Так почему же не почитаете свою родительницу? Почему кормилицу губите? Грабите? Оттого и боитесь ее как мирового судьи! (…) Мне бояться нечего, я смертен. А вот она – показывая через плечо на земляные увалы – нет! Она бессмертна! Эх, виновных ищете! Темность ваша всему вина. [1:  90]

“В тайгу! В тайгу!” Отряхнул охотник штаны, вытер о них руки и пошел. Люди молча расступались перед ним. Они знали. Теперь он уходит от них навсегда, и не пожалели об этом. А лишь позавидовали тому, что этот сухонький, невысокий человек был по сравнению с ним богатырем, ибо имел при себе то перед чем все они вместе взятые и даже смерть были бессильны и ничтожны. И это, приобретенное им где- то, там на увалах, в лесах, никто и  никогда у него отнять не сумеет. Это вечно. Это неистребимо!  Ушел он и больше в селе его не видели. [1; 90]

В  кульминационной сцене “Стародуба” мы видим, что философия добра и зла, которую на Вырубы как “закон тайги” приносит Култыш, можно по справедливости назвать общечеловеческой моралью. Но поскольку, как известно “бытие определяет сознание”, а быт не меняется, то не меняется и этика кержаков. По-прежнему на Вырубах нет охотников, и люди ведут натуральное хозяйство в климатической зоне, для этого не приспособленной. Кержаки ничему не научились в истории с Култышем, равно как и в истории с его приемным отцом, охотником Фаефаном. Они продолжают жить по привычным правилам замкнутого коллектива, их быт закостенело тревожен, риски голода по-прежнему высоки. Кержаки далеки от мудрости местных этносов, упрямо держатся за свою ветхую эпоху, за психологию “обиженных”, “беглецов”, “изгоев” с правилами поведения маленького замкнутого социума, неприспособленного к суровому климату, с возвышенными до экзистинциального уровня бытовыми проблемами. “Северная Фиванида” кержаков не находит места поэтике и философским категориям добра и зла, установленными самой Вселенной.

ЛИТЕРАТУРА

1. Виктор Астафьев, Звездопад, повести и рассказы,/ Виктор Петрович Астафьев – М, Молодая Гвардия, 1962г, 360с,  см. повесть “Стародуб” сс 5 -91

2. Виктор Астафьев. Перевал и др. повести. / Виктор Петрович Астафьев. Красноярск, Красноярск книжное издат, 1974, 340с,  см. авторское предисловие сс 5-19

3.Макаров А. “Во глубине России” критико-биографический очерк. Пермь, Пермское книжное издат., 1969, 75с.

4. Селькупская литература. сборник Сост. Вяч. Огрызко, М, “Литроссия”, 2013, 400 с.

***