Опубликовано по просьбе автора в авторской редакции

4 февраля в день рождения Михаила Пришвина на радиостанции “Подмосковье”  в 16 часов, в рамках проекта “Пространство жизни”  состоится программа “Михаил Пришвин, -  Ключи от счастья”.

В прямом эфире для Вас будут работать литературовед Анна Гранатова и ведущая Ольга Москаленко.

Звоните в студию и задавайте вопросы  тел 8 -800- 700 -58-98.

Все звонки бесплатны.

**

Анна  ГРАНАТОВА

литературовед, писатель, журналист

Литературный институт им М.Горького

ОТ УТРЕННЕЙ ЗВЕЗДЫ ДО ВЕЧЕРНЕЙ

4 февраля в селе Хрущево Липецкой губернии, в ту пору “когда световой день подрастает, а у всякого пушного зверья начинается пора свадеб”, родился выдающийся русский писатель, “поэт в прозе” Михаил Михайлович ПРИШВИН

Михаил Пришвин начинал свою жизнь неудачником. Его отец, проиграв в карты помещичье имение, и не выдержав этого удара, слег, сраженный инсультом и вскоре умер, оставив семилетнего Мишу и еще четверо его братьев и сестер сиротами, и чудовищный банковский долг вместо наследства. Потом было исключение Миши Пришвина из Елецкой  гимназии за неуспеваемость, и дерзость учителю, попытка со стороны дяди-купца по линии матери – Игнатовых, дать Мише достойное образование, “вывести в люди” как специалиста по аграрному делу. Но Пришвин -студент умудрился вступить в марксистский кружок и его вместе с товарищами арестовали. Целый год он проводит в одиночной камере Митавской тюрьмы под Ригой. Потом его высылают в Елец, и только усердие дяди, видевшего в Мише преемника его купеческого бизнеса, помогает Пришвину стать студентом университета в Лейпциге, и даже начать исследовательскую работу о “картофеле в полевой и огородной культуре”. Но тут следует новый удар судьбы, -  несчастная любовь. Оказавшись в Париже на коротких каникулах, у друзей, незадолго до окончания ВУЗа, Пришвин в 1902 году  знакомится со студенткой исторического факультета Сорбонны Варварой Измалковой, дочерью крупного петербургского чиновника. Но Измалкова, после трехнедельного бурного романа решила разорвать отношения, возможно, сочтя 29 летнего сына разоренного помещика неподходящей для себя партией. Позже, в своих дневниках Пришвин запишет, что именно неразделенная и недостигнутая любовь к Измалковой и пробудила в нем писательский дар.

“Синие перышки” неведомых птиц, ночевавших в поле, в которых будет угадываться образ недостижимой и прекрасной птицы счастья из философской повести-притчи бельгийского драматурга Мориса Метерлинка (1909), станут знаковыми образом и для Пришвина. Этот образ он зафиксирует в своем дневнике, еще в пору работы агрономом. Образ недостижимой, прекрасной, не переносящей жизнь в клетке, и трудноразличимой среди лживых подделок Синей птицы Счастья для Пришвина вполне естественен. Начало XX века проходит в России под знаком литературных экспериментов и символизм становится одним из ярчайших течений. Образ “Прекрасной дамы” А.Блока станет значим для М.Пришвина, они будут изредка встречаться в литературном салоне З.Гиппиус и Д.Мережковского. О “прекрасно несбыточном” в 1928г выходит роман “Бегущая по волнам” А.Грина, близкого по своим взглядам к символистам. Возможно. что и “Синяя птица” М.Метерлинка, бельгийца по гражданству и француза по стране проживания, ассоциировалась у М.Пришвина непосредственно с Парижем, гордом любви и радости, где он встретил В.П.Измалкову.

Но художественно переработать сюжет о “синих перышках” Пришвин  сможет лишь спустя 36 лет, создав свою знаменитую поэму в миниатюрах “Фацелия” (первая часть “Лесной капели”). Невольно возникает вопрос, почему мы встречаем этот дневниковый эпизод, переработанный в художественный образ с таким огромным отрывом от реальной хронологии жизни? Напомним, как он звучит.

Из поэмы М.Пришвина “Фацелия”

“В далекое “чеховское” время мы – два агронома- люди между собой почти незнакомые ехали в тележке, в старый Волоколамский уезд по делам травосеяния. По пути нам было целое поле цветущей медоносной травы фацелии. В солнечный день среди нежной подмосковной природы это яркое поле цветов казалось чудесным явлением. Синие птицы как будто бы  из далекой страны прилетели, ночевали тут и оставили после себя это синее поле. Сколько же там мне думалось в этой синей траве, теперь гудит пчел?          Сколько я там стоял в траве вместе с синими птицами, сказать не могу. Полетав душой вместе с пчелами я обратился к агроному чтобы он тронул лошадь. Тучный человек с заветренным простонародным лицом смотрел с удивлением.

- А зачем останавливались-то?

- Да вот, – Ответил я – Пчел захотелось послушать.

Глянув на агронома я понял, что это до крайности практичный человек, меня верно посчитал сумасшедшим поэтом. Его молчание становилось неловким и чтобы вернуть этого тучного краснолицего мужика с действительности, я поставил ему очень серьезный практический вопрос.

- По- моему, – небрежно сказал я, – без поддержки кооперации вся наша  пропаганда травосеяния, – пустая болтовня.

- А была ли у вас- неожиданно спросил он, – своя Фацелия?

- Как так? – Изумился я

-  Ну да, – повторил он, – Была ли она у вас?

Я понял о чем он, и ответил как подобает мужчине, мол, была конечно…

- Куда ж делась то?

Мне стало больно. Я ничего не сказал а только руками развел. мол вот- исчезла! А потом подумав сказал о полевой  фацелии.

- Как будто ночевали синие птицы и оставили свои синие перья.

Он помолчал, вгляделся в меня и заключил по-своему

- Ну, значит она больше уже никогда не придет. От Синей птицы остались только синие перышки.

Мне показалось, что он завалил плиту над моей могилой, и все навсегда кончилось, и она никогда не придет. И тут он зарыдал. И тогда для меня его широкий затылок, и его плутоватые глазки, залитые жиром и его мясистый подбородок – исчезли. И мне стало жаль человека в этих вспышках жизненной силы. Я хотел сказать ему что-то хорошее, взял вожжи в свои руки, и поехал к воде, намочил платок и освежил его. Он вытер глаза, вновь взял вожжи в свои руки и мы поехали по-прежнему”.

Переработка “аграрных” воспоминаний в художественный образ Фацелии для Пришвина становится возможным, когда в его жизни появится Валерия Лебедева. Закономерный вопрос,  неужто для того, чтобы у художника слова родилась поэтическая метафора Фацелии- Синей Птицы потребовался приход в жизнь М.Пришвина женщины, которая стала его второй женой? А жена предыдущая, Фрося Бадыкина, не могла ни вдохновить ни подсказать подобного образа? Я специально утрирую картину чтобы стало очевидно, что хотя написание “Фацелии”  и совпало с женитьбой М.Пришвина на Валерии Лебедевой, но простым словом “жена” тут  не обойдешься. На наш взгляд, миссия Валерии Лебедевой в жизни М.Пришвина состояла не миссии Музы- вдохновительницы (как принято говорить у критиков), и уж тем более, не в хозяйственно-бытовой миссии жены. (Здесь показательна запись М.Пришвина в дневнике от 17 февраля 1940г. “… Я посвятил все утро приборке кабинета. Входит Раз. Вас. -”Это она прибирала?” – “Нет, я сам”, – “И что же тогда она у вас делает?” Я сказал, что мы вместе пишем рассказ).

Именно с приходом в жизнь М.Пришвина В.Лебедевой, профессионального филолога, выпускницы Института Слова, у него меняется жанровая форма. От событийно- повествовательной формы он переходит к жанру философской миниатюры. Его последняя работа “Корабельная чаща”, изданная уже после его смерти В.Лебедевой-Пришвиной  построена  на философских миниатюрах-метафорах, и “Фацелия” станет “первой ласточкой” для “обкатки” автором этого нового для себя жанра.

Валерию Лебедеву у критиков принято называть “Музой” Пришвина, но это на наш взгляд не вполне правильно, если мы обратимся к семантике  образа женщина- Муза, введенного в обиход символистами, в частности посетителями кружка З.Гиппиус, которая сама себя называла Музой Д.Мережковского. Чуть ниже мы поясним нашу точку зрения. А сейчас обратим читательское внимание на то, как удивительным образом в эволюции пришвинского мировоззрения связаны “начальная” и “итоговая” точка изображения женского образа. И ключевые произведения для понимания этого Пришвин называет сам, “Жень Шень” (1932)  и “Фацелия” (1941)

Запись в дневнике Пришвина от 24 марта 1940г.

“В моей жизни было две звезды, – Звезда утренняя и Звезда вечерняя, и между ними – 36 лет ожидания. Наступил 1940-й год, загадал “крест” или “приди”, и она пришла, и жизнь моя стала прозрачной и ясной. “Жень – Шень” – это о Звезде утренней, теперь же должно возникнуть нечто и о Звезде вечерней…  Звезда вечерняя моя…” ъ

Так, если своей “Утренней Звездой” он называет  повесть-поэму “Жень Шень” (хотя эта повесть отнюдь не юношеская, она выходит аккурат к 50 летнему юбилею писателя!), то его “Вечерней звездой” становится поэма в миниатюрах “Фацелия”, созданная в трагичный предвоенный 1940 год.

Говоря о “Жень Шене” как о своей “Утренней звезде”  Пришвин, конечно же, имеет ввиду несчастливую любовь к студентке Сорбонны Варваре Петровне Измалковой, он работает над своей знаменитой дальневосточной  повестью об оленях с человеческими глазами аккурат в период тридцатилетнего “юбилея” недостигнутого счастья первой любви.  Это важно – для понимания образа пугливой и прекрасной оленихи Хуа-лу, (что на Маньчжурском диалекте означает Олень-Цветок), которую критики обычно ассоциируют с образом Варвары Измалковой. На наш взгляд, прямая параллель женщина-олень (или что еще хуже женщина – цветок) неуместна. Все гораздо сложнее, поскольку в прозе Пришвина женская метафора всегда шире человеческого образа, в отличие от вполне реальных “мужских” портретов – охотников, местных жителей, напр. Мануйло из “В краю непуганых птиц”, Лувен из Жень-Шеня итп. Через “женскую метафору”   Пришвин старается донести до читателя абстрактные, философские категории добра, любви, благодарности итп. И “Синяя птица- Фацелия”, “от которой остались только синие перышки” это также философская и многогранная категория счастья, которую каждый человек наполняет своим индивидуальным смыслом.

Исходя из этой базового эстетического подхода М.Пришвина к изображению женского образа, можно утверждать. что и прекрасная олениха Хуа-лу (Олень-Цветок) из Жень-Шеня не должна отождествляться с конкретной женщиной,  тем более Варварой Измалковой, это действительно повесть о первой любви, но о том сколь в принципе хрупка и мимолетна первая любовь, а не о том. как ушла в небытие конкретная любовь к Измалковой. Образ Хуа-Лу, просунувшей в виноградный шатер свои тонкие ножки, и искушавшая тем самым охотника, это образ очень близкого и притягательного, но недостигнутого счастья, а отнюдь не история “курортного романа” в Париже  провинциального охотника- картофелеведа с изысканной студенткой Сорбонны.

Мы предлагаем взять для интерпретации пришвинских метафор синтезированное понимание женского образа: счастье- несбыточность- мимолетность- желанность- притягательность- ускользание (что роднит этот образ с символикой “несбыточного”  у другого писателя, охотника и спеца по приручению ястребов, пришвинского современника – А.Грина в его Фрези Грант из “Бегущей по волнам”). Именно в таком понимании мы находим прямую текстовую перекличку “Жень-Шеня” с “Фацелией”.

Сравним два эпизода, в которых рефреном звучит одна и та же фраза, повторенная автором почти дословно.

Из поэмы Пришвина “Фацелия”  миниатюра “Тяга”.

“Все было прекрасно в этой тяге. Но вальдшнеп не прилетел. Я погрузился в воспоминания – сейчас вот  вальдшнеп не прилетел, а в далеком прошлом она не пришла. Она любила меня, но ей казалось этого недостаточно, и она не пришла. И так я ушел с этой тяги своей, и больше не встречал ее никогда.

А сейчас такой чудесный вечер, и птицы поют и все есть, но вальдшнеп не прилетел. Столкнулись две струйки в ручье, и послышался всплеск и больше ничего.

И я думаю теперь что счастье вовсе не зависит от того, пришла она или нет- счастье зависит лишь от любви, была она или не была . Сама по себе любовь есть счастье. И любовь эту нельзя оторвать от творческого таланта.

Так я думал, пока не стемнело, и вдруг я понял,  что больше вальдшнеп не прилетит.  И тогда резка боль пронзила меня и я прошептал про себя

- Охотник -  охотник отчего ты ее тогда не удержал”

Сравним этот эпизод с финальной сценой в Жень- Шене.

“Каждый год туманной весной, когда олени сбрасывают свои старые костяные отмершие рога, у меня тоже происходит какое-то обновление. Несколько дней я не могу работать ни в лаборатории, ни в библиотеке, и в своей семье не нахожу  ни отдыха ни успокоения. Какая- то слепая сила с острой болью и тоской гонит меня вон из дома, и я брожу в лесу, и в горах, и непременно попадаю в конце концов на скалу из бесчисленных трещин которой как из слезниц вытекает влага и сбирается крупные каплями, и кажется что скала эта вечно плачет.

И тогда я вспоминаю прошлое, и делаю сам совершенно таким же, каким  был в молодости. Перед глазами моими в виноградный шатер олениха Хуа- лу просунет копытца. Является все прошлое со всей его болью, и тогда как будто совсем ничего и не нажил, я говорю вслух

- Охотник, охотник! Зачем ты тогда не схватил ее за копытца?”

Как мы видим, и в первом и во втором случае идет перекличка образа несбыточности, неуловимости, но в Жень-Шене это финал, а в Фацелии -напротив, начало поэмы. Иными словами мы видим логическую связку, между эпизодами, написанными с десятилетним  интервалом между собой, но еще не знаем всей эволюции “любовной темы” у Пришвина, ее следует искать даже не на последних строчках “Фацелии”, а скорее в “Корабельной чаще”, последней значительной пришвинской работе.

Итак, в улетевшем вальдшнепе и в убежавшей оленихе мы видим – образ ускользающей любви, мечты, счастья. И в этом образе заложено важное смысловое противоречие: обладание (в тч прекрасной женщиной) препятствует полету поэтической фантазии. Для поэтического вдохновения женский образ должен быть недосягаемым, несуществующим в реальности (как Фрези Грант у Грина и Беатриче у Данте), мистифицированным (как Прекрасная Дама у А.Блока). Еще до того, как символисты оказали на Пришвина свое влияние, он сам пришел к идеализации женщины, и недаром он  приводит в “Корабельной чаще” пример с Дульсинеей Дон Кихота.

Итак, “стартовая” точка в писательском мировоззрении: женщина для писателя объект, но не субъект творчества.  Об этом Пришвин. оглядываясь назад, говорит в “Корабельной чаще” в миниатюре “Мартин Иден”.

“Жизненные мысли, в которых растет человек, обращаются, как кометы: придут, почешутся, и опять уйдут дозревать. Вчера в разговоре “почесалась” постоянная моя тема о женщине, сознающей, что поэты любят не ее, а свою мечту.

Прочитал у Д.Лондона «Мартин Иден». Был вовлечен в чтение, вспоминал и сравнивал свой роман с В. П. Измалковой. Меня волновала большая  любовь Мартина к Рут, совершенно похожая на мою любовь как стимул поэзии.

Мне бы надо написать тоже личный роман в этом духе. Я увидел себя, как в зеркале, как я тогда в Париже тоже влюбился в призрак и потом, стремясь достигнуть этот призрак, стал прокладывать к нему себе путь.

Самое интересное в этом романе было то, что даже в момент разгара моей безумной страсти я сознавал, что простое обладание женщиной, брак и т.п. невозможен, и это не удовлетворяет меня, что эта женщина — только повод к моему полету.

И только теперь, наконец, я стал видеть себя самого, как необразованного парня вроде Мартина с нераскрытым и самобытным талантом в душе.

Я очень хорошо помню, что стремление напечататься исходило из стремления «выйти в люди», сделаться «как все нормальные и успешные». И недаром потом я, когда вышел в писатели, свою первую повесть послал «призраку» в Лондон. Теперь же я так ясно вижу свое писательство, как лучи народной наивной души – моей матери.”

Итак, свое писательское дело Пришвин начинал как социализацию,  как выход из провинциальной среды несчастного разоренного помещика, в общество “нормальных” и “успешных” людей.

“Когда я открыл в себе способность писать, я так обрадовался этому, что потом долго был убежден, будто нашел для каждого несчастного одинокого человека выход в люди, в свет. Это открытие и легло в основу жизнеутверждения, которому посвящены все мои сочинения”.

Но Пришвин и не подозревает, что само-по-себе пребывание среди “успешных горожан” и даже в роли популярного писателя, не защитит его от чувства одиночества и непонимания. Благодаря упорному  писательскому труду и своему дебюту “В краю непуганых птиц” (1907) молодой Пришвин  обрастет кругом новых и престижных знакомств, (включая символистов, А.Блока, Д.Мережковского, А.Ремизова) но не найдет среди этой городской интеллектуальной элиты по-настоящему близких себе друзей. Идея же соцреализма и пропаганды индустриального строительства в прозе Пришвину органически чужда. На каком-то этапе он, правда, поддавшись влиянию времени едва не начинает писать роман про нефть, и даже покупает билет в Баку. Но Пришвина во-время отговаривает от “производственного романа о нефти” редактор “Нового мира” И.Скворцов-Степанов: “вы убьете себя на этом невозможно сложном деле. Пусть за солнечную нефть молодые берутся. Сдавайте билеты и растрогайте договор…”. Пришвин, вскоре севший писать “Кащееву цепь” после этого разговора, понял, что редактор был прав.

Однако, “проза про зайцев и птиц” многим среди “пролетарских писателей” выглядит несовременной. Доходит дело до того, что М.Пришвину отключают электричество, и он в дневнике фиксирует: “Натравили газетчиков… Писал Жень-Шень при керосиновой коптилки. Мне, писателю отключили электричество! А у соседа, запойного пьяницы, оно горело!” М.Пришвина от нападок защищает М.Горький, и даже помогает ему издать собрание сочинений. Но Пришвин все равно будет продолжать себя чувствовать “гадким утенком”, так и не нашедшим свою лебединую стаю. Напомним, эпиграфом к “Корабельной Чаще” автором выбраны строки “Весь мой путь- из одиночества в люди”.

Однако, после того как М.Пришвин завоевывает определенную  социальную ступеньку, творчество остается для него необходимым, как реализация потребности в любви. “Люблю – значит пишу”, говорит он в “Корабельной чаще”.  Образ нереализованного потенциала любви к женщине  в творчестве Пришвина подметит даже А.Солженицын.

А.И.Солженицын писал своей жене Н.А.Решетниковой из Марфинской “шаражки” 23 октября 1948 года,- “Прочти “Фацелию” Пришвина! Это поэма в прозе … огромный мастер. В этой “Фацелии” очень красиво проведена мысль о том что как автор, поэма автобиографичная,  – самое красивое и ценное в своей жизни только потому и сделал, что был несчастлив в любви (…) Прочти обязательно! ( жур.”Человек”, 1990, № 2, с. 151)

Эстетической доминантой всей жизни  Пришвин провозглашает идею “мир спасет не красота, как у Достоевского, а доброта”. Идеалом добра и, одновременно, красоты для Пришвина и становится природа.

Миниатюра “Кредо”.  (из “Корабельной чащи”)

Почему я все пишу о животных, о цветах, о лесах, о природе? Многие говорят, что я ограничиваю свой талант, выключая свое внимание к самому человеку.

А пишу я о природе потому, что хочу о хорошем писать, о душах живых, а не мертвых. Но, видимо, талант мой невелик, потому что если о живых людях напишу хорошо, то говорят: «Неправдоподобно!» Не верят, что есть такое добро среди людей.

Если же станешь писать о мертвых человеческих душах, как Гоголь, то хотя и признают реалистом, но это признание не дает отрады.

И вот мое открытие: когда свое же человеческое, столь мне знакомое, столь мне привычное добро найдешь у животных, верят все, все хвалят и благодарят, радуются.

И так я нашел себе любимое дело: искать и открывать в природе прекрасные стороны души человеческой.”

Это кредо для Пришвина сохранит актуальность на протяжении всего его творчества. А вот женская тема (это точнее, чем “женский образ”,  подразумевающий прототип) будет играть у него совершенно разными гранями любви, счастья, благодарности, радости и в этой многогранности претерпевать изменения.

В прозе Пришвин работает  по возвышенным канонам поэтики.

“Будучи по природе своей живописцем, а еще точнее, музыкантом, но не владея ни кистью, ни нотами, я вынужден был прибегнуть к силе иного искусства – Слова. А что делать-то? А быть может, и все художники так работают, обращаясь к чужому искусству, пользуясь их родственной силой…”

Реальная женщина, “из жизни” для Пришвина на этапе развития его творчества до сер.30-х, т.е. “Жень Шеня”. – близка к представлениям символистов, она – стимул для творчества, вдохновения, и ее роль в жизни писателя объектна, но не субъектна. В дневниках Пришвин даже сравнивает художника слова с самцом певчей птицы, который будет петь даже не видя перед собой реальной самки. Именно поэтому подобной женщине не находится места для со-творчества. Это близко к представлениям символистов. Творит – поэт, а прекрасная Муза его лишь вдохновляет. и обладать этой бестелесной Музой, как и метафизической Синей Птицей нельзя, как нельзя достигнуть вечно ускользающего  и вечно манящего горизонта.

Это хорошо проиллюстрировано  в следующем эпизоде Жень – Шеня.

“Между тем, Хуа-Лу, сделав несколько шагов к моему шатру, вдруг поднялась на задние ноги, а передние положила высоко надо мной и через виноградные сплетения просунулись ко мне маленькие изящные копытца. Мне было слышно, как она отрывала виноградные листы- любимое кушание пятнистых оленей – довольно приятное и на наш человеческий вкус.

Как охотника меня соблазняло приподняться и тихонечко схватить за копытца оленя! Да, я сильный человек и чувствую, что возьмись я крепко обеими руками чуть повыше копытцев  -  поборол бы ее, и сумел бы связать поясным ремешком. Всякий охотник поймет мое почти неудержимое желание схватить зверя и сделать своим. Но во мне был и другой человек, которому, напротив, не надо хватать, а если приходит прекрасное мгновение  то хочется это мгновение сохранить нетронутым и запечатлеть в себе навсегда.

Во мне боролись два человека. Один говорил, “Упустишь мгновенье – и никогда оно к тебе не возвратиться, и ты вечно будешь о нем тосковать! Скорей же, хватай и держи! И у тебя будет самка Хуа-лу! – самого красивого в мире животного!” “Другой же голос мне говорил, -  Сиди смирно! Прекрасное мгновение можно сохранить, только не прикасаясь к нему руками! “ Так я боролся с собой и не дышал. Но чего мне стоила эта борьба! Удерживаясь, я стал мелко дрожать, как собака в стойке и, возможно, это дрожание перешло в нее как тревога и Хуа- лу тихонечко вынула из виноградных сплетений копытца стала на все свои  тонкие ноги, поглядела с особенным вниманием в темноту кущи, повернулась и пошла. Вдруг – остановилась, оглянулась и довольно долго смотрела мне прямо в глаза, а потом скрылась в кустах таволожки”.

О прекрасной Оленихе с женскими глазами Пришвин говорит как о предмете обладания, собственности, – охотничьем трофее.  Понятие “любовь” для него смещено в объектную сферу (собственность). В этом случае невозможно говорить об эмоциональной близости – но именно отсутствие близкого друга, душевной связи у Пришвина звучит как величайшая  личная трагедия, ведущая к непереносимому  и болезненному чувству одиночества.

В сюжете Жень Шеня рассказчик пытается приручить олениху Хуа-Лу игрой на дудочке, кормежкой бобов. Однако в ритуале приручения, одомашнивания дикой природы никакой эмоциональной связи между рассказчиком и прекрасной Оленихой не возникает. Словами рассказчика Пришвин даже с горькой иронией уточняет, что Хуа-лу приходила к нему лишь из корыстных побуждений – чтобы цинично поесть бобов из корыта, и ей не было никакого дела до его мелодичной дудочки, а ласку и восхищение она воспринимала как угрозу. Именно поэтому при первом же испуге Хуа- лу убегает в лес, уводя за собой весь олений табун.

Если переносить эту метафору на “женскую тему”, то можно отметить, что  и здесь угадывается  отсутствие душевной связи с “миром женщин”. Причем это справедливо и для его ближайшего окружения. И не случайно в своих дневниках писатель говорит, что имея жену Фросю и троих детей (родные Лев и Петр и приемный Яков), он жил полу-монахом.

А в Жень- Шене об этом еще красноречивее говорят строки:

” Я не хотел бы говорить, но если уж говорить, то говорить до конца. Пришла ко мне не та женщина.

Сила Корня Жизни такова, что я нашел и другую женщину, чтоб полюбить ее. Итак, вот у меня есть заманчивое дело. У меня есть жена и милые дети. Если смотреть на людей и как они живут, то я могу себя назвать одним из самых счастливейших  людей на земле. Но опять, повторяю, говорить  – так говорить до конца!

Есть одна мелочь в моей жизни. Иногда мне кажется, что это такой же исходный момент жизнетворчества, как смена рогов у оленя. Каждый год туманной весной, когда олени сбрасывают свои старые костяные отмершие рога, у меня тоже происходит какое-то обновление. Несколько дней я не могу работать ни в лаборатории, ни в библиотеке, и в своей семье не нахожу  ни отдыха ни успокоения.”

Образ несбыточной, но желанной любви будет постоянно преследовать Пришвина, он будет возвращаться к нему и анализировать, пытаться понять, почему же “к нему пришла не та женщина” и зачем он себя влюблял в нее и почему не сложилось союза с той женщиной, которая подвигла его на творчество,  и была ли это реальная женщина или лишь призрак.

Он также пытается понять, можно ли совместить семью и творчество, и ищет ответ у своих коллег по перу, писателей.

“Есть писатели, у которых чувство семьи и дома совершенно бесспорно (Аксаков, Мамин). Другие же, как Лев Толстой, испытав строительство семьи ставят в этой области большой вопрос. Третьи, как Розанов и Тютчев чувство семьи трансформируют в чувство поэзии. Четвертые, как Лермонтов и Гоголь  являются демонами его, разрушителями. И наконец – я так о себе думаю – есть такие, что остаются в поисках Марьи Моревны, всегда недоступной невесты”.

Спустя пятнадцать лет после Жень-Шеня, Пришвин в “Корабельной Чаще”, обращаясь к самому себе, скажет:

“Итак, все пятьдесят лет своего писательства ты провел, как образумленный Дон-Кихот, и теперь ты можешь по себе нам сказать, почему именно Дон-Кихот потерял здоровье свое и с ним способность внимания к частному и через это невнимание нанес всем обиду, начиная с мельницы, кончая Дульсинеей. Тут было вначале, как взрыв, ослепительное обобщение.

Чем больше, и дальше, и глубже прохожу свою жизнь, тем становится все яснее, что женщина мне необходима была только в ее недоступности: необходима была для раскрытия и движения моего духа недоступная женщина, как мнимая величина.

Как будто это было задание набраться духа в одиночку, чтобы малый, слабый ручеек живой воды мог налить живой бассейн и эта скрепленная сила воды потом могла вертеть большую мельницу.”

Среди факторов, оказывающих значительное влияние на эволюцию пришвинского мировоззрения следует назвать знакомство с символистами. Но Пришвин, сближаясь с ними, проходит этап символизма в своих взглядах, и движется дальше, и философский итог, к которому он приходит, уже невозможно поставить рядом с эстетикой символистов.

“Символизм” во взглядах Пришвина приходится на рубеж 20- 30-х гг. В этой системе координат женщине отводится по отношению к мужчине -творцу “почетное второе место”. В наихудшем варианте это выглядит как “объект творчества”, в наиболее “цивилизованном” – как “помощница творца”. Быть рядом- но не вместе, вдохновлять но не участвовать в со-творчестве, вот суть идеальной Музы, согласно представлениям символистов.

Жена символиста Д.Мережковского, поэтесса Зинаида Гиппиус об этом говорит так “Что же такое Беатриче, как не объект в высшей степени. существующий лишь постольку, поскольку существует субъект – Данте?”  Иными словами,  женщине в этой системе координат отводится роль  объекта и предмета искусства, принадлежащего мужчинам, но не реальной личности, тем более участницы и субъекта  творческого процесса.

Символисты отрицательно относились к женской эмансипации, вступив в полемику с А.Коллонтай и другими женщинами, вооруженными фундаментальным трудом Августа Бебеля “Женщина и социализм” и тому подобными социально значимыми работами. Известно, что в марте 1917 года в день, когда проходила 40- тысячная демонстрация женщин за свои социальные и политические права Зинаида Гиппиус записала в своем дневнике “всякое женское движение возбуждает в мужчинах чувства, весьма далекие именно от равенства”. Таким образом, З.Гиппитус полагала, что эмансипация приведет лишь к открытой конфронтации полов и роль Музы, вдохновительницы, остающейся в тени мужчины – для женщины наилучшая.

Женщины – “Музы” символистов, подобно сиянию Луны отражали “солнечный свет” своих мужей, и практически никогда не воспринимались в обществе как самостоятельные фигуры (как, например, А.Коллонтай, Е.Фурцева), а лишь “в паре” с мужчиной.  Музе отводилась роль вдохновительницы, а роль творческого субъекта остается маскулинной. Лидия Зиновьева-Аннибал воспринималась как Муза своего мужа Вячеслава Иванова. Поэтесса, прозаик, критик Зинаида Гиппиус воспринималась как Муза и как жена Д.Мережковского. Поэтесса  и прозаик Поликсена Соловьева, воспринималась как сестра известного философа Владимира Соловьева. Поэт и прозаик Людмила Вилькина практически всегда идентифицировалась с творчеством мужа Николая Минского, а также как возлюбленная Бальмонта, Брюсова, Мережковского, Розанова, Сомова. Имя поэтессы Нины Петровской ассоциировалось с ее другом  поэтом Андреем Белым и стало синонимом Ренаты – героини романа Брюсова “Огненный ангел”.

М.Пришвин дружит с символистами. В своем дневнике он фиксирует любопытный диалог с А.Блоком. (цит. по “Корабельная чаща”).

“Помню, Блок, прочитав какую-то мою книгу о природе, сказал мне:

— Вы достигаете понимания природы, слияния с ней. Но как вы можете туда броситься?

—  Зачем бросаться, — ответил я, — бросаться можно, лишь вниз, а то, что я люблю в природе, то выше меня: я не бросаюсь, а поднимаюсь.

Все живое в природе поднимается от земли к солнцу: травы, деревья, животные — все растут. Так точно и человек, сливаясь с природой, тоже возвышается и растет.”

Но кардинальные перемены в женской теме у Пришвина произойдут после знакомства с Валерией Лебедевой, филологом, выпускницей Института Слова, которую ему “сосватают” для обработки архивов. Именно ей – будущей жене Пришвина, Валерии Лиорко- Лебедевой предстоит изменить представление Пришвина о женском образе как объектном, и поднять этот образ до уровня субъекта совместного творчества.

Именно Лебедева заставит М.Пришвина сказать неожиданные для себя самого  слова,  когда сам женский образ из  охотничьего “трофея” (Жень-Шень) вдруг перейдет в категорию объектов почитания.

“Если в творчестве женщина мешает, то с ней надо как Стенька Разин. Но если женщина помогает создавать жизнь, хранит дом, или участвует в творчестве с мужем, то ее надо почитать как царицу. Суровой борьбой такая женщина дается,  и оттого, может быть,  я ненавижу слабых мужчин”

Символистов Валерия Лебедева не любила и спорила с ними. В дневнике (февраль 1940г) она записывает

“Я бы не хотела, чтоб к нашему столу пришел Блок, Мережковский, и другие из тех людей. Мне тяжела “замороженность” в симпатиях к гностицизму, пристрастие к Белому, к Штейнеру, и схематизм в вопросах духовной жизни, и в двух известных путях, от ума к сердцу и обратно. Возможно, это печать петербуржцев, от большой формальной культуры. Но я не браню Розанова. Он чистейший и трогательный человеку даже, к нему душой можно привязаться, вот только нельзя с ним вместе расти“.

Слово “рост”, а точнее “личностный рост” оказалось ключевым для мировоззрения как В.Лебедевой так и М.Пришвина. И это их сблизило.

Из дневника М.Пришвина (см. “Мы с тобой”)

“Ты, Ляля, не унимаешься в своих ночных сомнениях и спрашиваешь, – Что это, – человек пришел или пришло твое время любить? – Милая моя, не хочу времени – хочу человека, хочу при помощи живущего в тебе ангела создавать свое новое время”. (запись. – апрель 1940г)

И вот еще слова М.Пришвина о Валерии Лебедевой.

“Мне стало вдруг понятно, что такие переходы, скачки из старого в новое  – и через катастрофы совершаются постоянно. Взять хотя бы даже эту нашу любовь- это чувство радости, рождается в  страдании разрушения привычной моей жизни. Вот откуда родился в религии образ Страшного Суда! Вот откуда в истории – революция. И вот еще почему всякая большая любовь с точки зрения устроенного быта – преступление!”

“Физический плен – и освобождение через “Люблю”, потому что другой, пусть и разумный путь, но не вдохновенный – нельзя. Это будет искажение духа”. Коренное свойство Ляли, – есть то, что она находится в постоянном и в вечном движении. Она – смертельный враг всем костенеющим формам, с ней всегда интересно и она всегда в духе, если только ты только сам движешься вперед. В ней есть та возрождающая сила, которая вела Ботичелли в его борьбе с Савонароллой”.

И в связи с этим приходят на ум строки из – повести- поэмы Пришвина Жень -Шень, сказанные о том же самом, о необходимости личностного роста и движения, еще в 1932 году. Без движения самая “пафосная” и высокая философская категория превращается в мертвечину.

“Я однажды увидел с горы, – на пастбище пасся бессмертный олень, с ветвистыми костяными рогами. Мне нужно было разгадать тайну бессмертия оленя, и оттого я уже было решив никогда не стрелять пятнистых оленей, на  этот раз не пожалел убить одного и послал пулю. Тогда тайна несменных рогов и открылась. По всей вероятности во время осенних боев на гону этот рогач потерял свои маральи органы, и молодая жизнь, напирающая снизу на старые рога, прекратилась. Живые рога не росли а старые костяные оставались без перемен. Но там где нет перемен и в старом все остается  по-старому, легче всего увидеть бессмертие. Да, пожалуй это самый правдивый и понятный образ бессмертия – мертвые бессменные костяные рога. ”

Валерия Лебедева, окончившая Институт Слова, не могла пройти мимо религиозной философии. У Николая Бердяева, в частности есть такие строки, датированные 1907г, по отношению к женщине как субъекту творчества, “Женщина уже не хочет быть прекрасной, вызывать к себе восхищение, быть предметом(!) любви. Она не хочет быть произведением искусства, она хочет сама  создавать произведения искусства. Это – глубокий кризис“.

Это и в самом деле – мировоззренческий кризис для патриархально-ориентированной философии. Но можно ли однозначно утверждать, что этот кризис вреден для искусства, или же быть может, даже наоборот, он расширил творческие горизонты? Создавая образ “новой женщины” символисты пришли к тому, что в этом художественном образе опирались не на социальный тип реальной женщины, (в том числе и женщины преображенной Октябрьской революцией), а воображаемой- идеальной.

У Пришвина было свое представление о том, что такое любовь на языке библейских символов.

“Итак, любовь как творчество есть воплощение каждым из любящих в другом человеке своего идеального образа. И оба эти найденные и новые существа соединяются в единого человека, происходит восстановление разъединенного Адама”.

Религиозная философия Владимира Соловьева, провозглашала принцип “Вечной Женственности”, – восходящий к традициям романтизма. Тот же термин использовал в своих работах и Н.Бердяев, с пафосом утверждая,  “Без мистического влечения к женственности, без влюбленности в Вечную женственность не было бы мировой культуры” (Н.Бердяев, Метафизика пола и любви.). Религиозный философ В.Соловьев попытался подобный пафос конкретизировать. В основе мировоззрения В.Соловьева лежит дуализм, (мир делится на земной и небесный, идеальный – реальный, женский и мужской) По мнению философа, (см. “О смысле любви”) именно любовь способна освободить человека от этих антагонизмов. Любовь и Эрос становятся по Соловьеву символами соединения и синтеза. Однако вместо четкой логики, далее идут философские абстракции, наподобие “женщина как София”, “Душа мира”, “Душа человечества”, и так далее, аморфные образы, которыми так восхищались символисты, и над которыми иронизировала Лебедева и сам Пришвин.

Обращаясь к тем же религиозным образам, Пришвин не боялся  их трактовать по-своему ортодоксально.

“Никогда не соглашусь, что первым человеком в раю был Адам. первым человеком в раю была Женщина, это она насадила и устроила райский сад. И уж после этого в обустроенный сад пришел Адам со своими мечтами”.

А вот еще красноречивая запись в дневнике М.Пришвина о В.Лебедевой

“Самое большое, что я до сих пор получаю от Валерии – Это свобода физического отношения к женщине, – то есть, при духовном сближении стыд исчезает, и главное, уничтожается грань между духовным и физическим”. (см “Мы с тобой”, запись, март 1940)

Как мы видим, Пришвин начинает отводить женщине весьма активную роль в жизни и в творчестве. и при этом не делает из нее бестелесную “Музу”.

“Русалка, русалка! А если человек в болоте и русалка его выманивает -  вылезти из тины, то чем плоха женщина, даже если она и русалка?!”

Особенно много иронии досталось образу “идеальной женщины” на примере блоковской “Прекрасной дамы”.  История возникновения стихов о Прекрасной Даме у А.Блока связана с его переживаниями в отношении Любови Менделеевой. Однако Менделеева-Блок превратилась в абстракцию уже при жизни и стала через эти стихи неузнаваемой даже для себя самой (см. дневники Л.Менделеевой- Блок, и воспоминания М.Бекетовой о молодом А.Блоке)

из дневника М.Пришвина:

“…Когда Замошкин (друг Пришвина – А.Г.) повернул разговор на “Прекрасную даму”, Лебедева резко  сказала

- Не люблю я Прекрасную Даму!

- Я тебе служу, – сказал я (т.е. Пришвин – А.Г.) – не как Прекрасной Даме рыцарь, а как служили друг другу Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна. (имеется ввиду повесть Гоголя “Старосветские помещики” – А.Г.).

Лебедева  этому обрадовалась, и помирила нас с Замошкиным.”

На наш взгляд, это очень красноречивый пример, поскольку он сразу же дает представление Пришвина о любви и о семье, и о роли в ней женщины.

Из дневников М.Пришвина и В.Лебедевой-Пришвиной  (см.”Мы с тобой”)

“Вот в этом и есть разделение любви и наше общее непонимание, одна любовь – какая-то проходящая а другая вечная. в одной любви человеку необходимы дети, чтобы через них продолжиться. а другая усиливается, соединяется с вечностью, Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна были бездетны. Любовь к детям может стать частью общей любви, но также любовь к детям может исключать всякую другую любовь – и самое злобное и хищное существо может иметь нежную любовь к детям. Так неужели это и называется любовью, – любовь как связь? Итак всякая любовь есть связь но не всякая связь есть любовь. Истинная любовь  – нравственное творчество”

Из “Корабельной чащи”

“Чувство любви содержит в себе возможность рождения и роста нового человека, и если у любящих и не родится физическое дитя, все равно мы измеряем любовь по делам их, направленным к счастью нового человека.

“В таком понимании любовь называется браком. Скорее всего творчество определяется таким же гармоническим соотношением мужских и женских элементов души человека, как и в браке, и рождением долговременных произведений искусства, и их влиянием на потомство”.

Творчество для Пришвина – понятие почти святое. Не случайно в одном из снов (он это зафиксировал в дневнике) ему снится, что он идет на Страшный Суд с чемоданами своих рукописей, – отчитываться о своей земной жизни. В этой системе координат близкая женщина как соратник и друг, служащая творчеству своего мужа приобретает ореол святости.  И поэтому в дневнике в 1949 году (т.е. они с Валерией уже 9 лет вместе) Пришвин пишет даже такую скандальную, с точки зрения Церкви запись о себе и своей жене Валерии Лебедевой.

“Пусть у нас в браке не будет детей, но все равно брак наш навсегда будет таинством, и пусть он был не в церкви, а где-то в Тяжино но через нас Тяжино станет церковью”

Конечно, можно этому найти объяснение, мол у Пришвина уже выросли дети от первого брака, Лев и Петр, вот он и озаботился теперь новой “жизненной программой”- взаимопониманием. Но разве эта “программа” не была для него значима раньше? Просто не встревалась раньше ему в жизни Лебедева… Приведем еще фрагмент из дневника М.Пришвина, чтобы понять, насколько женщина как Друг была для него важна и значима.

Из дневника М.Пришвина. .

1 января 1940 года.

“Собрались кое-то из немногих друзей. Приехала жена (выделено мной – А.Г.) и дети. Каждый Новый год сын Лева приносит маленькую кумирню, вывезенную им из Бухары, и жжет на ней арчу- кусок душистого дерева. Пока щепоточка сгорает, каждый должен загадать про себя “новогоднее” желание. Мгновенно пронеслось во мне через все годы одно- единственное желание  ПРИХОДА ДРУГА.

Страстная жажда такого друга сопровождалась по временами приступами такой отчаянной тоски что я выходил на улицу совсем как пьяный, и в этом состоянии меня тянуло броситься под трамвай. В лесу же я спешил в такой момент – домой, чтобы отстранить от себя искушение близости ружья. Нередко, как магическое слово-заговор я вслух произносил неведомому другу “приди!”,  и мне на некоторое время становилось легче.

Тоска стала так меня донимать,  что я заподозрил болезнь в себе и даже обращался к докторам. Однажды в такую минуту отчаянной тоски я рассказал все Аксюше, и церковница посоветовала мне надеть крест. Вскоре она даже принесла мне маленький медный крестик на шнурке, но бессознательная сила отстранила меня от пользования святыней, крестик превращался в лечебную пилюлю моего душевного здоровья.

И вот теперь мгновенно встали во мне эти два желания в борьбе между собой, или крестик надеть и с чем-нибудь навсегда покончить, или же сказать “приди” и начать жизнь новую.

“Крест” – значило покончить. “Приди” – значило начать.

В записочке своей я написал “крест” и протянул руку ко огню, но в последний момент руку отдернул. Написал “приди” и эту записочку сжег.

Никто из сидящих за столом не мог знать, что со мной было. Каждый про себя в этот миг жил по-своему”.

Все эти цитаты необходимы для понимания “Фацелии” и дальнейшей творческой эволюции Пришвина. В дневнике М.Пришвин делает запись, в которой он подчеркивает роль Валерии в своем творчестве:

“Еще в 1916 году я сделал набросок, запись  по “Фацелии”  и 26 лет вертелось лишь в голове, пока был написан рассказ. И только сейчас, когда я встретил Лялю и спустя 36 лет с того момента, как я увидел полевую фацелию – родилась поэма”.

Из поэмы М.Пришвина “Фацелия”.

“Я боролся еще в ранней молодости с одиночеством пустыни, обращаясь в дневниках своих с призывом к неведомому другу. В этом преодолении пустыни и состоит цель моего писательства и смысл того “оптимизма” и радости жизни о которых столько говорили критики. Никогда соблазн легкого сочинительства не привлекал меня  и если отбросить все несущественное- я остаюсь автором записок о непосредственных своих переживаниях.

И вот пришел долгожданный друг мой. Мы разглядывали с ним  записи как это  бывает – разглядываешь узор на замороженных окнах,  и  мы увидели образ моей  любви -  Фацелию”

Итак, сам Пришвин называет Фацелию образом его любви. И эта любовь уже существенно отличается от представлений о любви в те годы, когда он работал над Жень-Шенем.

Из “Корабельной Чащи”

“Подлежит анализу явление Фацелии, — это как бы склад всех собранных мною богатств сознания.

Итак, чтобы понять мою «природу», надо понять жизнь мою в трех ее периодах: 1) от Дульсинеи до встречи с Альдонсой (детская Мария Моревна — парижская Варвара Петровна Измалкова), 2) Разлука и пустынножительство, 3) Фацелия — встреча и жизнь с ней.

И все вместе как формирование личности, рождающей сознание.”

В “Фацелии” и особенно в “Корабельной чаще” М.Пришвин расширяет понятие “личной любви” ( как семейного счастья) до мощного  личностного мотива, – делать общество и мир людей счастливым, почти по “Фаусту”.

Из “Корабельной чащи”.

“Большая вода выходит из своих берегов и далеко разливается. Но и малый ручей спешит к большой воде и достигает даже и океана.

Только стоячая вода остается для себя стоять, тухнет и зеленеет.

Так и любовь у людей: большая обнимает весь мир. И есть любовь простая, семейная, ручейками бежит в ту же прекрасную сторону.

И есть любовь только для себя, и в ней человек тоже, как стоячая вода”.

Однажды, в разговоре с В.Лебедевой  об эгоизме и альтруизме в мире природы, (см. “Мы с тобой”), Пришвин говорит о том, что есть животные -эгоисты, но есть и те, что способны делать добрые дела и для других существ- бескорыстно. Например, пчелы. Фацелия- медонос, цветок, привлекающий пчел, благодаря которому пчелы делают добрый мед не только для себя но и для людей.

Вот, по сути, итог эволюции образа “любви” у М.Пришвина.

Вообще,  двигаясь от Жень Шеня к Фацелии и к Корабельной Чаще, мы наблюдаем любопытнейший художественный феномен в творчестве  М.Пришвина. – Если в “Жень- Шене” эстетика природы дополнялась философской этикой доброты, то в “Фацелии”, и особенно в “Корабельной Чаще” скорее наоборот, – философия доброты проиллюстрирована эстетикой природы.

И вот еще несколько цитат из дневника М.Пришвина (см “Мы с тобой”).

“Акт соединения духа и материи,- творчество, – воплощение и преображение мира. И творчество это непременно требует двух лиц и называется любовью”.

Подводя итоги своей жизни, Пришвин сказал;

“Сейчас я один из самых счастливых граждан, на свете. Свое счастье я могу сравнить только с счастьем Грига, который забирался куда-то в горы, встречал там прекрасную Фею и сочинял для нее свои симфонии.

Жизнь моя разделена на две половины. До тридцати лет я делала то что надо, а затем стал делать то что хочется и получил свое право на счастье.

И часто бывает так, где другим-  труд,  там мне – отдых, а где другим отдых – мне труд. Потому что и работа и отдых для меня лично входят в одно понятие счастья“.

****