УЛЬЯНА ЛАЗАРЕВСКАЯ (МУРОМСКАЯ)

и голод 1601-1603 годов

(Отрывок из романа “Кривоустовы”)

Алёша рассказал о недавней встрече с останавливавшемся в монастыре странником.

Звали того странника Дружина Юрьевич Осорьин. Он происходил из рода детей боярских, из довольно зажиточной семьи, его отец владел несколькими деревнями, и хотя большого богатства не имел, нужды семьи не ведала. Впрочем, отец умер рано, сын и помнил-то его слабо. Всё хозяйство после смерти мужа взяла в руки его вдова, Ульяна. Истина людская учит: худо полю без изгороды, а вдове без обороны. Однако, судя по всему, Ульяна дело повела грамотно, рачительно – семья не бедствовала. Да только недолго длилось их спокойное житьё-бытьё

Пришла беда – страшные неурожайные годы. Какое-то время подъедали оставшиеся запасы прошлого года, экономили… Однако, когда второй год подряд земля не уродила,  «великое было оскудение пищи, потому что не выросло высеянное в землю жито, а кони и рогатый скот её поколели». Но и тут вдова ещё не опустила руки, продолжала бороться с судьбой. Она не оставила заботой и своих крестьян. Начала продавать что могла, раздавая вырученное дворне и нищим.

Кончились эти деньги быстро – вещи в те годы стоили дёшево, зато продукты вздорожали в десятки раз. Ульяна дошла «до последней нищеты, так что в её доме ни одного зерна жита не осталось». Пришлось бросать насиженное гнездо под Муромом, перебираться под Нижний Новгород, где у Осорьиных имелось ещё одно имение. Однако скоро и тамошние припасы закончились.

Это был конец! Как горько шутил народ, наготы, нищеты изувешаны шесты, холоду, голоду амбары полны.

Ульяна собрала крестьян, поклонилась им и отпустила на все четыре стороны – кормить их стало попросту нечем. Однако и крестьянам податься было некуда! Обозлённые, доведённые голодом до крайности, они взбунтовались. Да и было отчего озлобиться – каждый день умирали люди от голода, от бескормицы, от болезней. Старшего сына Ульяны, который пытался их образумить, холопы убили.  Женщину, впрочем, не тронули.

И вот ушёл Дружина из дому, в поисках доли.

- Не знаю, куда иду, – говорил он Алёше. – Не знаю, что и где делать стану. Может, на царёву службу примут – всё ж не из последних род Осорьиных… А то в монастырь постригусь…

Записки Дружины Осорьина о жизни матери дошли до наших дней. Сам он позднее принял постриг под именем Калистрата. А мать его Улианию Лазаревскую (или Муромскую) и поныне почитают как святую. Правда, пыталась официальная церковь в середине XIX века «разжаловать» её из святых, усмотрев в житии чудотворицы некие обстоятельства, из-за которых поклонение ей церковные иерархи посчитали греховным. В частности, к этому относится тот факт, что она не приняла постриг перед кончиной… Однако под давлением верующих культ Улиании был восстановлен. Преставилась она 2 января 1604 года.

Имеется в Житии святой чудотворицы характерный для тех времён факт. В доме Ульяны каждый просящий мог получить милостыню или хотя бы кусок хлеба. Даже когда у неё вовсе уж ничего не осталось, вдова сама с дворовыми людьми пекла хлеб из остатков муки, смешанной с лебедой и древесной корой. И раздавала его всем, кто бы ни попросил. Прознав о том, не только нищие со всей округи потянулись к добродетельной сердобольной вдове, но и соседи, даже те из них, которые не проели ещё всех своих припасов, посылали к ней своих слуг подкормиться. В Житии сказано: мол, это оттого, что молитвами благодетельной Улиании выпеченный её руками хлеб становился сладким… Как метафора это утверждение сгодится. На деле же, будем уж говорить откровенно, объедали бессовестные соседи бедную вдовицу, экономили на её доброте. Современная ёрническая присказка о сладости халявного уксуса тут как нельзя более к месту.

И такое в те годы имело место сплошь и рядом!

Страшная штука – голод. Растянутый на длительное время, он подтачивает разум и истончает волю человека. Вся натура людская, самая его внутренняя суть пропитывается страхом перед голодной смертью. Люди исподволь теряют способность о чём-то здраво размышлять, кроме как о том, чтобы добыть себе пропитание. Самый добрый человек начинает трястись над последним мешком зерна, боясь его лишиться. В истории тех лет зафиксированы случаи, когда люди, у которых ещё оставались продукты, убивали себя от страха этих продуктов лишиться. Понятно, что кончали с собой они не от самого страха как такового – страх лишал их разума, и вешались они уже будучи безумными.

А случалось и иное. От того же страха лишиться пропитания люди съедали всё сами, и умирали от обжорства – лишь бы не досталось другим.

Ну а о людоедстве и говорить нечего – было это, и фактов таких сохранилось в истории множество.

Очевидец событий тех лет Конрад Буссов писал:

«Свидетельствуюсь истиною и богом, что в Москве я видел собственными глазами людей, которые, валяясь на улицах, летом щипали траву, подобно скотам, а зимою ели сено; у мертвых находили во рту, вместе с навозом, человеческий кал. Везде отцы и матери душили, резали и варили своих детей, дети своих родителей, хозяева гостей, мясо человеческое, мелко изрубленное, продавалось на рынках за говяжье в пирогах; путешественники страшились останавливаться в гостиницах».

Вторит ему шведский дипломат и историк Пётр Петрей де Ерлезунда:

«Я видел в Москве, как одна бедная, изнуренная женщина шла по улице со своим ребенком на руках, схватила его на ходу кулаками и от сильного голода со злобой откусила два куска от руки младенца и ела их, сидя на улице. Так бы она и умертвила ребенка, если бы другие не отняли его у нее силой и не спасли его жизнь. Никто не смел открыто носить на рынке хлеб и продавать его, потому что нищие и бедняки отнимали его силой, а иногда и убивали до смерти разносчиков и продавцов хлеба. Бочка ржи стоила 19 талеров, тогда как прежде не стоила больше 12 грошей».

О том же свидетельствует и русский литературный памятник XVII века «Новый летописец»:

«Бысть же в земле глад велий, яко и купити не добыть. Такая же бысть беда, что отцы детей своих метаху, а мужие жен своих метаху же, и мроша людие, яко и в прогневание божие так не мроша, в поветрие моровое. Бысть же глад три годы».

…И тут вот о чём есть необходимость сказать.

Сколько бы ни говорили, ни спорили о том, есть ли такое понятие, как «национальная черта», лично для меня двух мнений быть не может – существует однозначно! Для граждан России, и в первую очередь для русских, одной из таких черт является неистребимое стремление ориентироваться на Запад. Что западники, что славянофилы – и те, и другие избрали себе мерило-эталон и спорят: хуже мы иноземцев, или самобытнее.

Так вот, среди национальных черт россиянина имеется некоторый элемент мазохизма – любим мы сами себя высечь, с неким сладострастием признать свои грехи, нередко даже мнимые, навесить на себя ярлыки поуничижительнее.

Вот и теперь: о голоде и фактах вызванной трёхлетним неурожаем вспышке людоедства в России того времени говорено много и с подробностями. Но неужто только мы такие?

Летом того же 1603 года делегация Ганзы, о которой шла речь выше, возвращалась из Московии в родной Любек. Завершив дела, оставив своих представителей в Пскове и Новгороде, послы отправились домой. В составе делегации следовал секретарь Иоганн Бромбах. Во время путешествия он вёл дневник, дошедший до наших дней. Вот как он описывал свои впечатления о пребывании в землях, которые сейчас называются Латвией, а в те времена – Ливонией.

На эти земли всегда претендовали соседи. По сути дела, здесь никогда не существовало самостоятельного государства. В описываемый период Ливония формально принадлежала Речи Посполитой, которая как раз воевала со Швецией. Так и получилось, что именно на территории Ливонии на протяжении длительного времени шли боевые действия. А тут ещё неурожай…

Вечером 13 июля Иоганн Бромбах записал в дневнике: «На всём протяжении  от пограничной заставы до самого Вендена, то есть на протяжении 25 миль, нам не встретилось ни одного человека». Секретарь был явно озадачен данным фактом.

Между тем, ларчик открывался просто. Земли обезлюдели именно из-за войны и голода. Солдаты обеих армий грабили местное население безжалостно, подчистую отбирая всё съестное. Напомним, что на стороне польско-литовских войск воевали также татары и казаки-запорожцы, для которых сам по себе данный поход служил лишь средством обогащения. К тому же в обеих армиях воевало немало наёмников – в большинстве своём вообще людей без стыда и совести…

Короче говоря, грабили вся и всех, отбирали последнее – данную земли ни одна из враждовавших сторон не воспринимала как свою, а местных жителей как соотечественников. Достаточно сказать, что подверглись разграблению даже имения герцога Курляндского Вильгельма Кетлера – таких имений у него насчитывалось шестнадцать, скрупулёзно уточняет современник.

В этих условиях простые люди оказались буквально обречены на вымирание. «Несчастные жители собирали падаль на полях, снимали с виселиц трупы, вырывали покойников, употребляя это в пищу». Рижский пастор по-немецки дотошно зафиксировал не менее ста случаев людоедства, о которых поведал ошеломлённому увиденным секретарю ганзейского посольства. В дневнике фигурирует несколько конкретных примеров, подтверждающих данное утверждение. Крестьянин Андрей Пикстюль убил девять человек, мясо которых засолил и впоследствии съел. Некий корчмарь Яков съел столько же людей. Четверо братьев Пеннелен сожрали полтора десятка соседей. Крестьянин Баудолиш тушил с капустой собственных детей. Не отставали и женщины: одна сделала колбасу из собственной сестры, другие заманивали мужчин якобы для любовных утех, а на деле чтобы убить и съесть их…

Это – было!

Голод – страшная сила! Человек, который готов жизнь отдать за друга, за сюзерена, за семью, далеко не всегда выдерживает пытку длительным голодом. От постоянного недоедания (или вовсе уж отсутствия питания) притупляются чувства, мысли мельчают и постепенно сводятся только к вопросу поиска пропитания… И вот уже не человек перед нами – а скот с угасшей в душе искрой, которая ранее этого скота делала человеком. Теперь он уже не в силах контролировать свои поступки, им владеет только один-единый инстинкт – набить свою утробу! И тут не имеет значения национальность и социальное положение человека. Только одно может удержать его на грани, которая отделяет творение божие от твари, утратившей бога, – это совесть людская. Совесть – это и есть мерило человеческой натуры. Только лучше не испытывать её крайностями. Ибо бесчеловечно это!