ФИНАЛ

Год 1980-й остался в моей памяти просто неизгладимым.

Прежде всего (по порядку, а не по значимости), это был год Олимпиады, так что изначально все помыслы ориентировались именно на это событие. Однако началась война в Афганистане, мы, находясь в глухих подмосковных лесах, понятия не имели, что происходит на дальних южных рубежах нашего многострадального Отечества. Ни цинковые гробы, ни даже слухи о том, что происходит «за речкой» ещё не доходили до нашей глубинки. И вообще, процентовки нас волновали куда больше, чем невнятные информационные сообщения, которые публиковались по этому поводу в газетах.

О причинах, по которым значительная часть государств отказалась от участия в Олимпиаде, мы также могли судить только по сообщениям в СМИ. Соответственно, всей душой осуждали империалистов, которые омрачили нам этот праздник спорта.

Потом всех нас потрясла смерть Высоцкого. Поскольку слухи о каких-то чрезвычайных происшествиях с нашими кумирами циркулировали (да и по сей день возникают) регулярно, то мы сначала в слух не поверили. Только когда кто-то из наших съездил в Москву и подтвердил, что это так…

У меня по сей день хранится подборка стихов, написанных тогда разными поэтами, невесть кем собранная и уж подавно неведомо как распространяемая в ТЕХ условиях. Большинство в памяти и в душе не оставляют ничего – просто рифмованная боль, а то даже и не боль, а лишь желание показать, что автор откликнуться на событие. Некоторые же стихи брали за живое. До сей поры помню некоторые строки.

…Что-то там «шашлычная около Сочи» и «наглая надпись: «В продаже – Высоцкий»… «Толкнёт прошашлыченным пальце кассету – и пой, хотя тебя уже нету…»…  Право, эти строки буквально создают образ, картинку.

И потом – самые пронзительные две строки:

«Володя, как страшно меж адом и раем

Петь для тех, кого мы презираем».

Здорово сказано, ведь правда? Пронзительно…

Или другое стихотворение. На вопрос, «что такое любовь всенародная?» поэт отвечает: «Это когда могильщики похмельные могилу вырыли, а денег не берут». Образ какой, образ!..

Ещё помню, как царапнули меня строки, которые приписывались сыну Высоцкого, Никите:

«Пророка нет в Отечестве моём,

А вот теперь ушла, увы, и совесть»…

При всём моём глубочайшем преклонении перед Владимиром Семёновичем, всё же совестью Отечества его назвать как-то излишне громко будет…

Но тогда мы всё списывали на остроту момента. И куда больше царапало нас, что официальные СМИ о кончине всенародного любимца молчали, не желая омрачать пафоса Олимпиады.

…И вот наступила осень. К тому времени я, признаться, уже смирился с фактом, что придётся и дальше служить в стройбате, что из этой системы мне не вырваться. Постепенно приходило ко мне осознание того, что во время службы далеко не всё зависит от тебя лично и от степени твоей добросовестности. Я с неприятным удивлением ощущал, что если к нашей части неведомо (для меня, во всяком случае) по какой причине, в УИРе (на Хорошёвском шоссе) сложилось негативное представление, то нас пинали за всё подряд, не замечая того хорошего, то у нас всё же делалось. Но ведь имелось же и у нас хорошее, за что можно было б и доброе слово сказать!.. Нет, не говорили.

Сегодня, с высоты своего жизненного пути, я иной раз задумываюсь вот о чём. Сложись судьба иначе, ведь так и завял бы я в этом стройбате, и опустил бы руки, и потух бы вовсе. Я ведь не о себе сейчас, единственном и неповторимом, говорю. Просто рассуждаю, что сколько в эту систему попадало таких юных офицеров, с хорошим задором, со стремлением горы своротить, службу нести… Но только все благие намерения таких потенциально перспективных офицеров разбивались о действительность, в которой не имелось вовсе никакой реальной перспективы для реализации того самого потенциала. В обычных войсках служебная лестница имелась, и хотя по ней также мог подняться далеко не каждый, и там кадровых безобразий также имелось в избытке, всё же каждый лейтенант являлся хотя бы гипотетическим соискателем маршальского жезла. В стройбате же отсутствовала сама такая лестница – вместо неё имелось крылечко, приступочек о двух ступеньках, преодолев которые неизбежно упирался в наглухо запертую дверь.

Опять же повторюсь! Бывая в Москве, в нашем вышестоящем штабе, я видел просто вопиющую оторванность политотдела от реальной жизни частей. Допускаю, что там владели ситуацией, которая сложилась в отрядах, расположенных в более доступных местах, предположим. Но о том, как и что делается у нас, в столь отдалённой территориально части, в политотделе не знали – это факт. И отношение ко всем нам было изначально откровенно предвзято-негативное.

Скажем, мы отлично провели выборную кампанию (пусть выборы тогда были бутафорские, но от этого участковым комиссиям напрягаться приходилось не меньше), но наша часть даже не попала в список поощрённых, что крайне меня задело.

Таким образом, делаю заключение. Правильно я делал, что столь настойчиво рвался из строительных войск. Там бы вообще неведомо, как бы сложилась моя судьба. Система строительных войск приносила государству несомненную пользу. Только она же являлась удавкой для офицеров, которые стремились посвятить свою жизнь ратному служению Отечеству, уж простите за патетику!

Поддаваясь ситуации, я постепенно начал соглашаться, или по меньшей мере закрывать глаза, на имевшиеся нарушения. Так, в частности, я уже согласился на то, что несколько человек от нашей роты отрядили для «отхожего промысла». Правда, я оговорил условие, чтобы те деньги, которые они заработают, пошли не кому-то в карман, а на них приобрести хороший цветной телевизор для роты.

Короче говоря, я постепенно утрачивал тот импульс, с которым прибыл в часть. Вся система гасила души прекрасные порывы. В части я значился на отличном счету, а в вышестоящих структурах, которые отвечали за производство и которые интересовались только производством, в адрес нашего отряда неслись только гневные разносы, и, соответственно, в хорошую сторону не отмечался ни один офицер. Хотя у нас служили очень добросовестные и грамотные офицеры – те же Логвин или Торенник, например.

Короче говоря, рутина затягивала. Тем более, что к тому времени я получил квартиру, жена устроилась на работу в расположенный неподалёку лагерь для недельного пребывания детей работников московского часового завода…

И кто знает, как и что случилось бы со мной дальше, если бы не та же Афганская война. Во второй половине 1980 года по всем строительным войскам начали собирать политработников, окончивших отделение инженерных войск нашего Донецкого военного училища, чтобы отправить их «за речку».

Попал под эту волну и я. Командир части майор Михаил Логвин предложил мне срочно стать командиром роты, и тем самым я, по его замыслу, не подпадал бы под приказ министра обороны, который касался только политработников. Надо сказать, что по стройбатовским представлениям это было очень лестное предложение. Но я отказался. Затем меня вызвали на собеседование в Москву и там политотдельский кадровик долго убеждал меня не бояться и отправляться куда Родина приказывает… И никак не мог поверить, что я не боюсь, отказываться от такого перевода не собираюсь, и еду на юг спокойно. Тогда он предложил подписать мне бланк с проставленной в нём моей фамилией, что я согласен ехать в Афган. Я прямо на бланке сделал приписку: «Согласен, при условии перевода меня из строительных войск». Кадровик на такое своеволие поморщился, но вынужден был бумагу принять – а то ещё передумаю, наверное, рассудил он.

Так получилось, что мой отъезд совпал с началом увольнения ребят из  моей роты. Не знаю, конечно, что там на самом деле, но надеюсь, что зла на меня они не оставили за пазухой.

Вот кто на меня обиделся, так это мой тогдашний ротный, Франц Радзивиллович (ударение на «о»). Он был (и надеюсь, остаётся и по сей день) очень хорошим человеком, честным и порядочным. Но он за время нашей совместной службы до такой степени привык отсиживаться за моей спиной, что, столкнувшись с проблемами роты один на один, просто растерялся. Объективности ради, отмечу, что период и в самом деле ему достался очень сложный – на каждого из двухсот солдат приходилось оформлять документы на увольнение, а тут параллельно начали поступать новобранцы… И к тому же Франц по сути своей являлся сугубо штатским человеком, который просто обязан был оттянуть лямку в течение двух лет, и, соответственно, перетруждаться не собирался. А тут – такой облом!.. Но братцы мои, покажите мне человека, который, отправляясь в район боевых действий, станет надрываться на месте службы, которое он покидает навсегда! Я, конечно, был коммунистом, но не до такой же степени!

К тому же мне перед отъездом довелось  выполнять очень неприятную миссию – военного дознавателя. Мои документы ходили где-то по начальственным кабинетам, а мне поручили провести дознание по очень неприятному вопросу. В одной из рот нашей части погиб военный строитель.

Вообще за время моей службы на «Руси» у нас произошло несколько смертей. Самым первым погиб сержант моей роты, я тогда только с месяц как пробыл в части. Где-то разжился бутылкой чего-то спиртного, выпил, и прилёг поспать на травке. А там МАЗ разворачивался… Ну водитель и не заметил спавшего в мураве товарища, переехал его прямо по грудной клетке. Когда приехали родители, которых вызвали в связи с несчастьем, общение с ними взял на себя Евгений Лапин, о котором я уже писал. Спасибо ему за это, по сей день благодарен, что он избавил меня от тягостного объяснения с матерью погибшего.

Затем на стройке один военный строитель невесть как умудрился упасть со стены на арматуру, которую подготовили для заливки бетона под фундамент административного корпуса. На парня было жутко смотреть – его просто разодрало в клочья густо торчавшими вверх стальными прутьями, на которые он рухнул с высоты.

Был случай, когда прямо над стропальщиком вдруг порвался трос и на него рухнули два поддона кирпича – вся тысяча штук! Это просто невероятно, но ни один из них не задел человека, хотя вокруг образовалось сплошное крошево битого камня. На парня было смотреть после этого – и смех, и грех: какой он стоял бледный и как он трясся от пережитого шока. Сколько ж говорилось на инструктажах: не стой под грузом!.. Произошло это, если мне не изменяет склероз, на правом крыле спального корпуса, этаже примерно на пятом.

Один строитель у нас в роте сошёл с ума. Уж бог знает, отчего! Я находился в отпуске, потому о том, как это произошло, знаю только по рассказам.  Дело было на лечебном корпусе. Боец подошёл к моему ротному, а тогда командиром у меня являлся Василий Иванович Горлачук, и понёс какую-то ахинею, что, мол, тот самый Василий Иванович  убил замполита, то есть меня, и он, боец, может показать место, где закопано тело. Сначала подумали, что парень просто дурит, однако когда его забрали на освидетельствование, медики подтвердили: действительно шизофрения, ещё и подивились, что так долго не проявлялась болезнь.

Ещё один военный строитель заболел менингитом. Это неприятное для меня воспоминание, потому что я в ту ночь отсутствовал в казарме, когда у парня начался приступ. В результате сержанты осмелились вызвать дежурного по части только под утро. Впрочем, ему бы это всё равно не помогло бы, даже если бы «скорую» вызвали на пару часов раньше…Однако внутри у меня эта заноза сидит: я должен был находиться в казарме, а вот, не оказался… Больше мы человека и не видели.

И вот – тот случай, о котором я начал писать. Погибший был украинцем, служил в другой роте. Как-то его нашли повешенным в подсобном помещении. То ли сам повесился, то ли кто-то помог – как тут разберёшь! И вот это дело поручили мне – человеку, который никогда следователем не был, да к тому же собирается уезжать в «горячую точку». К тому времени несколько человек, которые могли дать по делу какие-то показания, перевели в другие части. И я мотался по всей Московской области, опрашивая  свидетелей. Прямо скажу, что я не уверен, что оказал следствию большую помощь, но добросовестно опросил всех, кого требовалось. История та вырисовывалась запутанной, но я распутывать её не мог при всём желании. Кое-как спихнув с себя разбирательство, я заехал  на пару дней к родителям в украинский Житомир , а затем полетел в Ташкент.

Начинался новый этап моей жизни. В «Русь» я попал после этого только через двадцать лет. И только тогда смог оценить, в возведении какого прекрасного объекта мне довелось принимать участие на заре моей офицерской службы.